то, что он ушел. Что была другая женщина. – Мать снова смотрит мне в глаза. – Была? Или есть?
Я медлю с ответом, и ее вопрос повисает в воздухе.
– Да. И да.
– Подонок, – шепчет она и берет со стола самую яркую бутылочку. – Думаю, вот это. Фуксия. Тебе нужно побольше свежих красок.
Я не отвечаю: бесполезно. Если матушке пришло в голову, что мне нужны ногти цвета фуксии, то они у меня будут. Она раскладывает набор и принимается за работу.
И примерно через минуту роняет:
– Ты не одна.
Я нежно касаюсь ее руки.
– Знаю, мам. Спасибо.
– Все мы так или иначе с этим сталкиваемся. У большинства мужья – не подарок. Но большинство – так или иначе – приспосабливается.
Мама, конечно, намекает на любовь моего отца к алкоголю, любовь куда более верную и горячую, чем к ней или ко мне.
– Я любила папу, – говорит она, снова сжимая мою руку, – и он меня любил.
Вспоминаю ее слезы, проливаемые над чашкой кофе, в простыни, над книжкой. От неловкости начинаю ерзать на стуле.
– Отец очень своеобразно демонстрировал свою любовь.
Мама хмурится.
– Не осуждай. – В ее голосе звучит недовольство. – У тебя было не самое веселое детство, но… в мире нет ничего хуже, чем потерять ребенка. Когда Саймон умер, с ним умерла и часть души твоего отца. Тогда-то он и изменился. Он искал убежище от ада.
Я хочу возразить, но она не дает.
– Раньше люди не говорили о своих чувствах вслух. И не было всяких там консультаций у психотерапевтов. Конечно, отец нуждался в подобной консультации, но даже если бы они уже существовали, он не пошел бы. Чтобы заглушить боль, он пил виски.
Дожидаюсь конца ее речи.
– Я не осуждаю, мама. Просто не понимаю, почему ты с этим мирилась.
– Ты была маленькой. А потом… зачем менять что-то, что много лет всех устраивало? И, кроме того… – Она улыбается и смотрит на меня. – Мы были счастливы.
Прикусываю губу. И язык. Она права. Мне никогда не приходилось переживать потерю ребенка. Кто я такая, чтобы судить собственную мать? Ведь я и сама однажды уже простила Адама. И тоже убеждала себя, что надо смириться.
– В состоянии ли ты его простить? Просто забыть и не вспоминать? – спрашивает она. Будто подслушала мои мысли, заглянула прямо в душу.
– Нет. – Я стараюсь говорить как можно более уверенно. – Надеюсь, когда-нибудь рана затянется. Тогда, возможно… Но мне никогда не забыть причиненной боли.
Я не произношу вслух «снова причиненной». О предыдущем случае матушке знать не обязательно.
Она кивает, не желая спорить.
Собственные слова эхом отдаются в голове; плечам, на которые неделями давил тяжкий груз, становится легко. Многочисленные сеансы с психотерапевтом не прошли зря, но именно мама заставила меня произнести это вслух. Я не приму Адама. Мой брак разрушен.
Я почти слышу, как в матрешке плачет самая маленькая куколка. Возможно, мне наконец удастся восстановить сердцевину своего «я», но она болит – словно внутренности кто-то