тебя все нормально?
– Зашибись. Просто надо приучить себя к мысли, что брак разваливается, через несколько недель возвращается в Лондон брат, а мне негде жить. И, да, меня отстранили от работы с партнерами, которых я добыл фирме.
Мэтт глубоко втягивает воздух. Думает, что ответить. Я знаю, сказать ему нечего, все это вовсе не его вина. Однако мне нужен козел отпущения, чтобы было кого обвинить в предательстве Гренджеров. Не я же в этом виноват, правда?
– Через некоторое время они успокоятся, Адам. Пусть все немного уляжется. Почему бы тебе не съездить отдохнуть?
Греться на солнышке – одному? Я ни разу не проводил отпуск сам по себе, не собираюсь и пробовать.
– Может, Эмма согласится составить тебе компанию? – Он как будто читает мои мысли.
Может, и согласится. Но мысль о том, как мы с Эммой весело возимся на песчаном пляже и она вся такая в белом бикини, почему-то не наполняет меня энтузиазмом.
– Выйду в понедельник.
Мэтт закусывает нижнюю губу, а я ухожу.
Мне здесь не место. Я знал это, еще когда поворачивал машину. Знаю и сейчас, проезжая мимо ее дома; знаю, совершая круг. Привычное действие: так я делаю пару раз в год, – но сегодня все иначе. Сам не понимаю, как здесь оказался; чувствую себя таким неприкаянным, что испытываю потребность хоть мельком бросить взгляд, прикоснуться хоть к крошечному мгновению той жизни. Возможно, даже остановиться, постучать в дверь – и спросить у Киры Гренджер, какого черта ее братья послали меня куда подальше.
Ее дом угнездился между вересковой пустошью и Хай-стрит. Я паркуюсь в нескольких метрах от массивных ворот конюшни. Это дом, который едва ли когда-нибудь сможет себе позволить кто-либо из работающей братии; такой по средствам только денежным заправилам. Вокруг – маленький, но ухоженный садик. По обе стороны полированных дверей растут лавры.
Меня колотит. Я закрываю глаза и представляю, как ступаю на изящную плитку, ведущую к главному входу. Поднимаю хромированный дверной молоток и дважды стучу. Она когда-то рассказывала, что молоток в форме головы единорога приобретен в антикварном магазинчике неподалеку. Мои глаза по-прежнему закрыты. Вот стучат ее каблуки, клацают по викторианскому кафелю в черно-белую клетку. Вот она открывает дверь. Пусть годы будут к ней добры. Несколько мелких морщинок в уголках глубоко посаженных голубых глаз – а в остальном она все такая же: черные прямые волосы, собранные в тугой пучок, обрамляют лицо – по-прежнему прекрасное. Она ведет меня в дом, заполненный звуками детского смеха. Этот дом совсем не похож на тот, в котором росли Бен и я, – но мы с Бет постарались создать похожий для Мег.
Бет… Мег… Я моргаю и открываю глаза. Кладу голову на руль, ногтем большого пальца скребу посаженное на джинсы молочное пятно.
Приоткрыв окно, вдыхаю воздух, которым пахнет улица. Последний взгляд – и я уезжаю, пообещав себе, что больше никогда…
Звоню Тиму Гренджеру – уже который раз. Я твердо настроен выяснить, почему за особенно тяжелую полосу на рынках