мысль, а вслух он сказал:
– Здравствуйте! Я новый начальник. Николай Цагеридзе. Если я правильно понимаю, это мой кабинет?
Девушка не успела ответить, только вскинула удивленные, слегка раскосые глаза, с длинными ресницами – неплотно прикрытая дверь кабинета распахнулась шире, показалась голова, закутанная, заверченная в шерстяной платок, а из глубины комнаты простуженный женский голос нетерпеливо спросил:
– Пришел?
И Цагеридзе сам не заметил, как оказался в кабинете, окруженный четырьмя женщинами, наперебой выкрикивающими язвительно и грубо:
– А мы не уйдем!
– Герасимов правильно сделал. Иди, иди туда, сам ломай дверь и выкидывай ребятишек!
– Не с этого начинаешь, начальник!
Цагеридзе пытался спросить, узнать, что случилось, почему он «не с того начинает», но без пользы: женщины слушать его не хотели; прежде чем стать способными слушать, они должны были вылить, до конца выплеснуть переполнявшую их горечь и злость. И когда Цагеридзе это понял, он спокойно отошел к печке, сбросил на пол доху, истекающую морозным дымком, и, прижавшись спиной к горячим кирпичам, блаженно ощущая, как сразу расслабли мускулы и легче стало дышать, приготовился слушать сам, внимательно и терпеливо.
Больше всех горячилась и выискивала самые колючие слова молодая высокая девушка, в которой больше по голосу, чем в лицо, Цагеридзе вдруг опознал вчерашнюю Женьку Ребезову. Так… Он теперь нарочито не сводил с нее глаз, сочувственно кивал ей головой и улыбался, пока не добился своего: девушка смешалась, сбавила голос, как-то беспорядочно передернула плечами и напоследок в полном отчаянии выкрикнула:
– Да разве он чего понимает!
Но Цагеридзе все понял. Речь шла о том, что кто-то (а по-видимому, он сам, Цагеридзе) в это утро отдал распоряжение коменданту освободить под квартиру начальника особнячок («котежок», как называла его Женька) из двух комнат с кухней. В одной комнате «котежа» жил с семьей из шести человек лоцман Герасимов, в другой, как в общежитии, помещались семь одиноких женщин и незамужних девушек, а на кухне продавщица из орсовского ларька с подростком-сыном, тем самым Павликом, который ночью привез Цагеридзе. Пятнадцать человек должны были освободить особняк для одного, и не позднее как к вечеру, а сами переселиться в другие и без того переполненные «котежи» и бараки. Труднее всего приходилось многосемейному Герасимову, никто не соглашался принять к себе в дом сразу шесть человек, и он поступил просто: оставил ребят в квартире, дверь снаружи замкнул большим висячим замком, а сам пошел на работу. «Кланяться, просить за себя я не стану, – хмуро сказал он, – как хочет “новый”, пусть так и делает. Посмотрим – как». Семеро женщин и девушек из второй комнаты могли бы, конечно, без особых сложностей, поодиночке расселиться в других общежитиях, но им не хотелось расставаться друг с другом – раз, а два – возмущало, что новый начальник решил прежде всяких других дел «оттяпать» себе