странное дело, безусловно, раскачиваются ей в такт, и не только сад, а всю равнину, до самого горизонта объемлет эта иллюзия, и все, что видит глаз, исполнено ужаса, нестерпимого ужаса перед ее нереальностью. Вероятно, это сродни, сказал он себе, тем страданиям, какие испытывает сумасшедший, преспокойно сидящий себе в клинике, когда внезапно безумие перестает быть для него убежищем, обрушивает небо ему на голову, подступает со всех сторон, вездесущее, неотвратимое, и рассудок, уже сраженный, безгласный, может лишь пасть ниц. И в такие минуты, когда мысли, словно пушечные ядра, крушат мозг, способен ли этот безумец обрести утешение в чудесной красоте больничного сада или ближних гор вокруг зловещего кратера? Едва ли, казалось консулу. А вся эта красота у него перед глазами мертва, как его брак, он знал это, убита так же злодейски. Солнце теперь сверкало ослепительно, заливало сиянием все вокруг, весь божий мир, и лес на склоне Попокатепетля купался в его лучах, а вершина, словно гигантский, всплывающий из пучины кит, вновь бороздила валы облаков, но все это не просветляло душу. Солнечный свет бессилен облегчить его совесть, его бесплодную скорбь. Слева от него, под бананами, на загородной вилле аргентинского консула ложились на землю высокие травы под косой садовника, который расчищал площадку для игры в бадминтон, и в этой работе, такой безобидной с виду, тоже крылась некая чудовищная опасность. Широкие листья бананов, чуть поникшие, таили в себе нечто грозное и дикое, словно пеликаны простирали крылья в последнем взмахе. Еще какие-то пташки трепыхались в саду, красные, словно ожившие бутоны роз, и движения их были нестерпимо тревожными и зловещими. Казалось, создания эти подключены к его нервам с помощью незримых проводов. Вдруг зазвонил телефон, и сердце оборвалось у него в груди.
Да, в самом деле звонил телефон, консул явственно это слышал, и, перейдя с веранды в столовую, от страха перед осатаневшим аппаратом он забормотал сначала в слуховую раковину, потом в микрофон, скороговоркой, обливаясь потом – вызов был международный, – что-то невнятное, слыша далекий голос Тома вполне отчетливо, но сам задавая вопросы вместо ответа и опасаясь, что вот сейчас в уши ему или в рот хлынет кипящая смола:
– Ладно. Ну, пока… Ах да, Том, послушай-ка, что это за нелепый слух, о котором трубили вчера газеты, а Вашингтон опубликовал опровержение? Любопытно знать, кто его распустил… Где источник? Да. Ладно. Пока. Да, чувствую себя ужасно. Ясное дело, это они! Хуже некуда. Но ведь они же сами признали. Или нет? Пока. Вероятно, они еще сделают это. Да ладно, ладно же. Ну пока. Пока.
…К чертовой матери. И чего звонить мне в этакую рань? Который теперь час в Америке? Эриксон, 43?
К чертовой матери… Он повесил трубку вверх ногами и вернулся на веранду; Ивонны уже не было; секунду спустя он услышал плеск воды в ванной…
Воровато озираясь, консул взбирался по калье Никарагуа.
Казалось, он лезет и лезет по какой-то бесконечной лестнице меж домами. А быть может, даже восходит на вершину самого старика Попи. Никогда еще этот подъем не казался таким длинным.