не то в Пуэбле, а он уже надеялся, что пронесло. Обо мне они еще не составили мнения, а я ушел в отставку, так что мое положение двусмысленно.
– Значит, ты в самом деле…
– К слову, я должен перед тобой извиниться за свой наряд – да я еще и весь в пыли, – смотреть тошно, а ведь по случаю твоего приезда я мог бы надеть хоть пиджак!
Консул улыбнулся в душе своим интонациям, такими «английскими» они невольно стали в силу причин, открыть которые он не мог.
– Значит, ты в самом деле ушел в отставку!
– Да, бесповоротно! И теперь я подумываю принять мексиканское подданство и поселиться среди индейцев, как Уильям Блэкстоун. Но ты понимаешь, мешает привычка зарабатывать деньги, хотя это, конечно, тайна, покрытая мраком для постороннего… – Консул любовно оглядел картины, висевшие на стенах, большей частью акварели, написанные его матерью и запечатлевшие кашмирские пейзажи: невысокая ограда из серого камня, а за ней, под купой березок и высоким тополем, могила Лаллы Рук; дикий, буйный ландшафт, в котором смутно проглядывало что-то шотландское; теснина, ущелье в Гугганвире; река Шалимар здесь особенно походила на Кам: вид издалека, из долины Синд, на Нанга-Парбат вполне мог быть написан на веранде этого дома, и Нанга-Парбат сошел бы за старика Попо… – Для постороннего, – повторил он, – и столько всяких тревог, раздумий, предчувствий, материальных забот, феодальных пережитков…
– Но… – Ивонна отодвинула поднос с завтраком, достала из сумки, брошенной у кровати, сигарету и, прежде чем консул успел поднести ей спичку, прикурила сама.
– Другой, конечно, уже сделал бы это!
Ивонна курила, откинувшись на подушки… Но потом консул едва слышал ее – а она говорила спокойно, разумно, смело, – чувствуя, как в его душе совершается нечто необычайное. На миг он увидел корабли на горизонте, под черным, плоским, несуществующим небом, и повод как следует напиться (пускай он напьется один-одинешенек, это все равно!) ускользал и вместе с тем приближался, и это могло быть, это было только – господи боже! – единственное его спасение…
– Сейчас? – услышал он свой негромкий голос. – Но сейчас мы не можем взять и уехать, согласись сама, ведь тут Хью, ты, и я, и пятое, и десятое, тебе не кажется? Это не так просто, ведь правда же? (Но спасение его не таило бы в себе столь зловещей угрозы, если б ирландское виски фирмы «Берк» вдруг не ударило ему в голову. Он воспарил, и именно мнимая бесконечность этого парения была под угрозой.) Ведь правда же? – повторил он.
– Хью все поймет, я уверена…
– Но не в том суть!
– Джеффри, здесь, в доме, появилось что-то зловещее…
– …По-моему, это была бы просто подлость…
А, черт… Консул не сразу придал своему лицу выражение, которое должно было означать шутливую непринужденность и в то же время уверенность, свидетельствующую о подобающем консулу здравомыслии. Вот оно, свершилось. Колокол Гёте щерился ему прямо в лицо. По счастью, он был готов к этому.
– Мне вспоминается один малый, которому я как-то помог в Нью-Йорке, –