это были Гималаи, здешние вулканы напоминают мне о тех горах чаще, чем хотелось бы, и долина эта напоминает долину Инда, а Таско с его старыми деревьями в зеленых чалмах напоминает Шринагар, а Хочимилько, – ты слушаешь, Хью? – когда я только приехал сюда, больше всего напоминал мне о тех старых судах, приспособленных под жилье, ты-то их помнить не можешь, на реке Шалимар, где умерла твоя мать и моя мачеха, и эти ужасные несчастья как будто обрушиваются на меня разом, словно катастрофа призвала на помощь всех своих дальних родичей и они нагрянули неведомо откуда, быть может из Дэмчока, и поселились у нас со всем своим скарбом и пожитками – а потому я не имел никакой возможности, так сказать, быть тебе братом. Поверь, я скорей был тебе отцом, но ты в то время был еще совсем крошкой и тебя укачало на борту «Коканады», этого старого, неустойчивого корыта, принадлежавшего Восточно-Пиренейской пароходной компании. А потом, когда я снова очутился в Англии, слишком много было всяких опекунов, всяких штучек-дрючек, всяких школ и прочих учебных заведений, не говоря уж о войне, а ведь борьба за победу в ней, как ты справедливо утверждаешь, еще не кончена, и я ее продолжаю, прикладываясь к бутылке, а ты носишься со своими идеями и, смею надеяться, не кончишь так плохо, как наш отец, которого его идеи погубили, или, если уж на то пошло, как кончил я. Но все может быть, – ты еще здесь, Хью, и стараешься мне помочь? – ведь, говоря со всей откровенностью, мне и не снилось, что может случиться такое. И если Ивонна перестала мне верить, это вовсе не означает, что я тоже перестал верить ей, все зависит от того, как на это дело взглянуть. А тебе я, само собой разумеется, верил. И уж тем более мне не снилось, что ты попытаешься морально оправдать себя, ссылаясь на мою порочность: кстати, есть причины, они откроются лишь в час последней расплаты, причины, по которым ты не вправе был меня судить. Но все же, боюсь, – ты слышишь меня, Хью? – еще задолго до этого последнего часа содеянное тобою в порыве безрассудства, то, что ты потом пытался забыть в жестоких сумасбродствах твоей жизни, представится тебе в ином, гораздо более мрачном свете. Боюсь, как это ни прискорбно, что ты, человек, в сущности своей простой и хороший и отнюдь не чуждый искреннего уважения к принципам и приличиям, которые могли бы тебя вовремя остановить, с возрастом, когда совесть твоя станет уязвимей, обретешь в наследство страдания, куда более тяжкие, чем те, что ты причинил мне. И как могу я тебе помочь? Как могу я отвратить это от тебя? Как убиенному внушить своему убийце, что призрак жертвы не станет его преследовать? Ах, возмездие за содеянное в прошлом постигает нас гораздо скорей, чем мы думаем, долготерпение божие легко иссякает, и он ниспосылает нам раскаяние! Но не тщетны ли мои старания объяснить тебе, как хорошо я понимаю, что сам повинен в этом? Не тщетно ли тем более мое признание, что толкнуть Ивонну к тебе, как я это сделал, было сумасбродством или, вернее сказать, шутовской выходкой, и я сам заслужил удар свиным пузырем по башке, и упал на арену, набив себе полный рот и полную душу опилок? Искренне надеюсь, что все
