от стран чужих,
О, ваши дни благословенны!
Дерзайте ныне ободренны
Раченьем вашим показать,
Что может собственных Платонов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать!»
Нашему современнику может показаться странным несоответствие повода и содержания: гимн во славу наук, обращение к юной научной поросли – какое это имеет отношение к коронации императрицы? Но дочь Петра обязана продолжить дело Петра. И ода – обращение не только к Елизавете, а ко всем вообще соотечественникам – грамотным и пока неграмотным. Ведь стихи, написанные по такому поводу, прочтут решительно все – вот возможность поговорить сразу со всеми!
Научный подход к слову, рационализм – по мнению потомков это то, что помешало Ломоносову стать всенародно любимым поэтом, но очень помогло поэтам будущим. Путь, проторённый великим помором, стал столбовой дорогой для всей будущей русской поэзии. Но случалось ведь и Ломоносову писать не для воспитания публики, а для себя. Чем, если не картиной космоса, увиденной в телескоп, навеяны эти мечты:
«Когда бы смертным столь высоко
Возможно было бы взлететь,
Чтоб к Солнцу бренно наше око
Могло, приблизившись, воззреть,
Тогда б со всех открылся стран
Горящий вечно Океан…»
И самые поэтические строки во всей нашей допушкинской поэзии:
«Открылась бездна, звезд полна,
Звездам числа нет, бездне – дна.»
По-настоящему всенародно любимым жанром стала эпиграмма — стихотворная миниатюра от двух до шести строк.
«Танцовщик ты богат; профессор, ты убог.
Конечно, голова в почтеньи меньше ног.»
Это не XXI век, а XVIII. Сумароков. Ему же принадлежит и эта милая шутка – ответ жены на упрёки мужа:
«Коль мыслишь, что тебя любить я перестала,
То ищешь там конца, где не было начала.»
И портрет лихоимца:
«Клеон раскаялся, что грабил он весь свет,
Однако ничего назад не отдает.
Так вправду ли Клеон раскаялся, иль нет?»
Порой сумароковская эпиграмма становится почти басней:
«Разбило судно,
Спасаться трудно.
Жестокий ветр – жесточе, как палач;
Спаслись, однако, тут ученый и богач.
Ученый разжился – богатый в горе.
Наука в голове – богатство в море.»
И Ломоносов, верно, знал, о чём писал, изобразив монаха:
«Мышь некогда, любя святыню,
Оставила прелестный мир.
Ушла в глубокую пустыню,
Засевшись вся в голландский сыр.»
Нечасто случается, что адресат эпиграммы известен. Но миниатюра про всадника и жеребца интересна нам не столько тем, что в ней высмеян адмирал Алексей Орлов, сколько тем, что автор её – Фёдор Волков. Немногие его строки дошли до нас, но то, что дошло – отлично:
«Всадника хвалят: хорош молодец;
Хвалят другие: хорош жеребец;
А я