наголо.
Глянь, а царя уже и след простыл. Только грязь из-под копыт в стороны брызжет. Боярам все глаза залепило. Поднялся Фома с колен, грязь с бороды обирает.
– Уф! Пронесло, кажись. Куда это он?
Ерёма из-под руки вслед смотрит.
– Должно, на охоту.
Разогнали бояре всех стражников по местам, возле башни новые караулы выставили. С ружьями и саблями наголо, как царь велел. Потом отошли в сторонку и шепчутся промежду собой:
– Много ли унёс, Ерёма?
– Сорок шапок серебра.
– Серебра? Дурень… там золото в уголочке стояло, справа.
– Справа? Ты давеча говорил слева?!
– Справа.
– Нет, слева!
Озлился Ерёма, что Фома отпирается, да промеж глаз кулаком ему и угодил. Тузят бояре друг дружку почём зря, за бороды таскают. «Справа! Слева!» – кричат. Но одумались, видать.
– Стой! – завопил Ерёма. – А в яму хочешь? Слыхал, чего царь обещался?
– Уф! И то сказать…
– Надо, Фома, нам с тобой вора найти.
– Вора?.. Как это?
– Чужая шея, как известно, не болит, а? – а сам Фоме подмаргивает и ребром ладони по шее – стук. Будто топором рубит. – Дураков на свете пока хватает, сам знаешь.
Догадался Фома, куда Ерёма клонит. Загыгыкал.
– Ловко придумал! Гы-гы-гы!
На радостях бояре троекратно облобызались и в обнимку отправились к шинкарям[44] мёд пить.
2
Пётр весь день с утра в лесу охотился. Но не столько за зверьём гонялся, сколько думу думал: как бы ему это воровство да лихоимство в царстве-государстве избыть, а особливо московским людишкам, пакостливым, окорот сделать. Ох, не любил государь Пётр Алексеевич боярскую Москву за лукавство да за нечестие. Редко наезжал из-за этого.
Долго ли коротко, а в лесу тем временем смеркаться стало. Где-то в глухом урмане[45] филин заухал. Выпь на болотах заплакала, будто баба на похоронах. А издалека-далека тоскливо, с переливами завыли волки. Поднял царь буйну голову, огляделся вокруг, а места все незнакомые, глухие. Где лево, где право – никак не разберёт. Да и темнеть начало. Вскинул Пётр рожок охотничий, поиграл. Может, отзовётся кто?.. Потом давай кричать:
– Э-ге-гей!
А эхо ему в ответ:
– … ге-гей…
Стал Пётр дорогу искать. Ходил, ходил оврагами и на какую-то поляну вышел. Видит: посреди поляны ель большая растёт, под елью – камень замшелый. А на камне трубка курительная лежит. И дымок из трубки вьётся, в ветках путается. Заругался Пётр:
– Гром и молния! Опять на старое место вышел. О! И трубку оставил. Эге-ге-гей!
– … ге-ге-гей…
Леший, что ли, путает? Сел Пётр на камень, ружьё рядом прислонил и трубку заново табаком набивает. Ворчит: «Да, дело табак… Ночь на носу».
Вдруг и́з лесу песня послышалась. Да лихо выводит так, с коленцами[46]. Пётр с камня вскочил и ухо наставил. Ну-ка, ну-ка? А песня всё ближе. Уже слова можно разобрать.
…Как у батюшки-царя
Вороватая дворня.
Ай-яй! Ну и ну!
Растащили