наблюдательностью и сообразительностью, но Элиза, просунувшая в эту минуту голову в дверь, сразу сказала:
– Она спряталась в нише окна, уверяю тебя, Джон.
Я сейчас же вылезла из своей засады: одна мысль о том, что Джон мог меня вытащить оттуда, заставляла меня дрожать.
– Что тебе нужно? – спросила я с напускным равнодушием. – Ты должна сказать: «Что вам угодно, мистер Рид?» – был ответ. – Мне угодно, чтобы ты подошла сюда.
Усевшись в кресло, он знаком велел мне подойти и встать перед ним. Джон Рид был мальчик четырнадцати лет (на четыре года старше меня, мне тогда было десять), очень большой и толстый для своего возраста, с нездоровым цветом кожи, грубыми чертами лица, тяжеловесным туловищем и крупными руками и ногами. Он обыкновенно слишком наедался за столом, отчего кожа у него приняла желтый цвет, щеки сделались вялыми, взгляд тупым и тусклым. Он должен был бы теперь быть в школе, но мать взяла его домой на месяц или на два «по причине его слабого здоровья». Учитель, мистер Майлс, утверждал, что Джон был бы совершенно здоров, если бы ему присылали из дому поменьше пирожных и сладостей. Но это бестактное мнение до глубины души возмутило материнское сердце миссис Рид. Она считала, что причина нездоровой желтизны лица заключалась в переутомлении ее единственного сына, а может быть, и в тоске по дому.
Джон не особенно любил мать и сестер, а меня терпеть не мог. Он мучил и наказывал меня, не два или три раза в неделю, не раз или два в течение дня – он мучил меня беспрестанно, каждый нерв во мне трепетал перед ним, каждый мускул моего тела дрожал при его приближении. Бывали минуты, когда ужас, который он мне внушал, лишал меня рассудка, я ни у кого не могла найти защиты от его угроз и оскорблений. Прислуга боялась обидеть своего молодого господина, принимая мою сторону против него, а миссис Рид была слепа и глуха во всем, что касалось ее сына. Она никогда не видела, когда он меня бил, не слышала, когда он меня оскорблял, хотя он часто делал и то и другое в ее присутствии, правда, еще чаще за ее спиной.
Я привыкла повиноваться ему и приблизилась к креслу. Он высунул свой длинный язык и в таком положении оставался две или три минуты. Я знала, что он сейчас ударит меня, но, несмотря на весь страх в ожидании этого удара, думала, какое безобразное и отвратительное зрелище представлял мой мучитель в эту минуту. Это впечатление, должно быть, отразилось на моем лице, потому что, не говоря ни слова, он внезапно и сильно ударил меня. Я зашаталась от удара, но все-таки удержалась на ногах, отступив на шаг или два от его кресла.
– Это тебе за дерзкий тон, которым ты говоришь с мамой, – сказал он, – и за твою скверную манеру прятаться за драпировки, и за взгляд, который я только что подметил в твоих глазах, ты, гадкая крыса!
Я привыкла к ругани Джона, и мне никогда не приходило в голову отвечать на бранные слова. Единственной мыслью в таких случаях было: как избежать удара, который неизменно следовал за бранью.
– Что ты делала