в него и это степное, звонкое, как хлопок бича – Аепа.
Попик, совершив службу, оборотившись лицом к тем, кто стоял вокруг Игоря, произнёс громко и очень обычно:
– Прощайтеся, православные…
Первым над челом усопшего князя склонился Оселук, потом Осташ, за ними меньшие сыны, потом Верхуслава пала на грудь отцу, возрыдав и покрывая лицо поцелуями.
Уже не таясь, заплакали в голос женщины, запричитали, зарыдали вокруг, двинулись по кругу обочь домовины. В голос запели плакальщицы.
Оселук поднял на руки Игоря, и он, опираясь о край гроба, приник к деду, ощутив всем телом исходящий от него холод. Стало жутко, когда прикоснулся к каменному, но уже согретому поцелуями челу, захотелось закричать, так, как на похоронах отца (деда-то и вправду убили, подло обманув, лишив живота великой лестью), закричать и разрыдаться в голос. Но он сумел сдержать себя, совсем так же, как делали это вокруг мужчины, ощутив в сердце нечто, не ведомое им доселе. И это было рождением его воли.
Гроб вынесли из храма, но не понесли за городскую стену, за болонь42, где тесно, одна к одной, ютились зелёные огрудки могил христианского кладбища, а двинулись через весь внутренний город, потом через окольный, к валу, к острожным воротам, ведущим в степь.
За ними, распахнутыми во всю ширь, стояли высокие погребальные сани и два чистой белой масти коня, впряжённые в них. Тут, за городской стеной, женщины сменили тёмные платки на белые, а мужчины повязали точно такие же на ушнюю43 руку. Процессия не двигалась, поджидая всё подходивших и подходивших из города людей.
И когда Игорь, поднятый Оселуком в седло, огляделся, то увидел вокруг множество народа, теснившегося на площади перед воротами и в самих воротах, и далее, уже на городских улицах, и на валу, и даже на самой крепостной стене. Весь Осенев град, от мала до велика, вышел проводить своего князя.
Мальчик выглядывал в первых рядах за погребальными санями церковный чин, монашьи рясы, кресты, одежды служителей, образа и свечи, певчих. И особенно хотелось увидеть ему того тщедушного попика, что так истово отпевал деда, но не находил. Ему помнились похороны отца, когда за гробом шёл весь церковный православный чин, чуть ли не со всей Руси, с крестами, хоругвями и обычными для того случая песнями – молитвами, которые подхватывал весь люд, следующий за ним. За гробом шло много народу, но ещё больше встречало усопшего князя на пути, густо заполняя обаполы улицы, по которым двигалась процессия. И уже не стало слышно пения за сплошным стоном и рыданием народа. Казалось, что не только весь русский церковный чин сошёлся в Чернигов на похороны, но вся Русь, а уж заднепровская – вся точно собралась на похороны Олега Святославича.
Тут всё было по-другому. В полной тишине двинулись в степь погребальные сани, сопутствуемые конной дружиной обочь них, с вершниками в полной ратной справе, с поднятыми в небо пиками, с любимым конём погибшего князя, следовавшим за гробом в полной боевой сбруе, с оружием деда: мечи, копья, косые диковинные