был бездетен и холост. Могучее тело воина, закалённое в походных невзгодах, в частой брани и бесконечном скитании, было всё ещё молодо, требуя женской ласки и близости. Часто, более, чем в юности, видел он по ночам греховные сны, но и в них, сладострастных, не оставляли его образ и плоть умершей жены. Просыпаясь, Олег молил Феофанию покинуть его, дать, пусть самую малость, в сердце крохотный уголок для кого-либо другого. Но она одна по-прежнему была во всём его сердце.
Однажды, было это вот тут, на памятном Романовом кургане, Олегу внезапно явился странник. Он возник перед ним, когда молился князь прежде чем отойти ко сну.
Не старый этот человек, но и не молодой, мало чем и похожий на Олега, но князь видел в нём своё отражение, в монашьем одеянии, но простоволосый, с лицом, перенесшим великие страдания, но и освещённым неземным чистым светом, тихо молвил ему:
– Отче, полюби мати мою.
– Кто она? – поражённый такою просьбой, спросил Олег.
– Внучка Осеня, дочь Аепы – Верхуслава. Она любит тебя. Полюби, отче…
Олег знал старшую дочь своего друга, князя Аепы, красавицу и умницу. Он выделял её сердцем из всей большой семьи дивьего владыки, бывая наездами у них, дарил ей подарки, любил слушать её песни, полные чистой тоски и печали, которыми почасту до краев бывает полна вольная степь, смотреть, как ловко управляются её проворные руки с любым задельем, любоваться, с какой ловкостью братает она коней, как ведёт их под стремя отцу ли, родным ли братьям, ему, не чужому в их доме, но думать о ней как о жене, как о матери своих детей, как о хоти – этого никогда с ним не было. И вот теперь странный человек, явившийся ему на вечерней молитве, просит о любви к ней.
– Кто ты? – спросил Олег, пристальнее в него вглядываясь и снова находя в нём своё отражение.
– Я сын твой – Игорь…
И растаял, исчез в степном сумраке, превратившись то ли в малую слезинку вечерней звезды, то ли в шорох пабережных осок у студёного Романова озерца.
Олег почасту вспоминал тот вечер, того, не похожего вовсе на него, но отразившего черты лица его, и тихий тот голос, и сердечную тоску, и просьбу неродившегося:
– Отче, полюби матерь мою…
Уже развиднелось, когда напропалую, ломя кустарник и сметая пабережную34 заросль, выпал к озеру Мономах.
– Здрав будь, Олеге!
И, не стесняясь наготы, скинул исподнее, бросился в озеро. Ахнуло оно, охнул Владимир, загоготал трубно, заплескался, ломая грудью молодой ледок, поплыл споро, продолжая гоготать и фыркать. Отставшие служки выбегали на берег, неся на вытянутых руках холщёвую постлань. Поклонились низко Олегу, шатром поднимая над собою полотень. Под него и шагнул Мономах, выйдя из купели, багровый телом, как варёный рак, но улыбчивый и радый. Завернутого с ног до головы начали оглаживать и уминать служки, сил не жалея, стараясь вовсю угодить князю. А он только стонал, охал, топчась по мороженой земле медвежьими лапищами, подставляясь под хлопотные руки милостников.
Стременной принёс