пока ещё не сродник, но близко к тому.
Праздник удался. По всему околею того святого клочка русской земли, где был готов котлован под ступь храма, раскинулись княжеские шатры, восстали стяги, знамена, хоругви и флаги, а рядом с ними – пологи боярских родов, палатки дружинников и не считано – телег простого люда… Всё ярко, красно, весело, многоглагольно, певуче.
А когда пришёл час закладки краеугольного камня, стеснилась, сошлась великая эта могута, став об одно на колени. Притиснулись телами друг об друга и князья, и бояре, и люд простой. Никому не тесно.
Отслужил православный клир молебен, и Мономах вышел к народу в простой одёже, без княжеских регалий, с одним лишь крестом на груди в распахнутом вороте посконной рубахи. Легко, вовсе не по-стариковски, сбежал по мосткам в котлован, перекрестясь истово в троекратном поклоне, уложил в ступь первый камень, да вдруг разохотился и повёл кладку дале, умело принимая от подручников камни и верно сажая их на известковое творило. Работал всласть, так что руки зачесались у видевших это. Волосы с густой уже просолью спадали на лицо, и кто-то из мастеровых подал князю повязь, и он, склонив выю, позволил оплести голову. Могучая пясть его, привыкшая к рукоятью меча, легко и навыкло справлялась с работной возьмилкой83, словно бы всю свою жизнь не расставался с нею, возводя из камня домы и храмы.
Не скоро и упрел Владимир, а когда по забагровевшему лицу росно выпал пот, утёрся рукавом, выпрямил крутую спину, широко улыбнулся и полез вон из котлована под согласный и радостный крик благодарного люда. Уважил, княже, ох уважил народ свой таким справным и святым делом!
Кто-то из догадливых ближних бояр выбежал встречу, прянул на колени, поднимая над головой пенный серебряный кубок. В един дых выцедил его Мономах, и когда пил, видели все, как почернела и заскорузла в подмышьях рубаха. Славно потрудился князь. И грянул пир на весь мир, то бишь, на всю Русь. И в пиру не обошёл Владимир Всеволода, посадил за стол недалече от себя, не оставил без здравия.
На заоблачные высоты вознесло Ольговича, и радый этому, не пропускал отрок заздравного пития, в коем и оказался неожиданно крепок. Такого про себя не знал и, возгордясь, готов был забыть меру. Но дядя Давыд, всё ещё властный над ним, жёстко выговорил:
– Держи чин, отрок!
И вытеснил из-за стола и отдал в добрые, но крепкие руки ближних бояр. Они и увели захмелевшего отрока с согласия (он-то и знак Давыду дал) великого князя.
Объединилась в лихом пиру Русь, но и тому приходит похмелье. Однако на удивление легким было оно, с весёлым гомоном разъезжались восвояси, приглашая друг друга в свои уделы на запирье.
В любви великой было то похмелье, в братании. И только новгородцев не было на пиру. Прозорлив Мономах, сердцем чуял беду, призывая из Великого града к себе сына. Долго ли строптивым новгородцам впутать и его в свои спесивые планы!
Не обнаружив новгородцев при съезде на Альту, тогда же послал в Великий Новгород сказать боярам:
– Идите