запыхавшегося доктора, который начал со мной диалог ещё из-за чердачной двери.
– Показывай, давай, чё ты тут намалевал.
Доктор, уже в халате, завалился после служанки, которая освещала ему путь большим фонарём. Он подошёл к крыше, и остановился, активно вглядываясь в доски.
– Черти дери, дай фонарь, – он выхватил фонарь у девушки и сам начал светить себе перед глазами. – А где ж хератень-то эта?
– Всё замазано, дит. И ураганом не снесёт.
– Да? – повернул он голову на меня. После чего вернул её в обычное положение и приложился мясистой ладонью по дереву. – Заебись, молодец. Пойдем вниз, я заплачу.
Мы спустились вниз и прошли на кухню, где сидело несколько человек.
– И эта гниль будет стоять тут? – обратилась к доктору женщина из-за стола.
– Подожди, дорогая, я ему лишь деньги отдам, – ответил доктор Вильсман.
Он ушёл в тёмную комнату, оставив меня стоять с ведром посередине залы, в которой гудели голоса.
– Анна, дорогая, ты зря связала свою жизнь с этим Хэгеном, – девушка приложила обратную сторону ладони к краю рта, – не при нём будет сказано, Мадс был куда лучше. Ну что в наше время из себя представляет поэ-эт, – она растянула это слово так, будто играла в дешёвой пьесе, – разгильдяй, никакого статуса. А заработок? Ну, неужто твой Хэген способен заработать столько же, сколько может Мадс, такой хороший преподаватель? Конечно, нет.
– Что ты привязалась к Хэгену? Да, может, я и ошиблась в выборе партнёра, не все, как ты, за докторов выходят. Зато Хэген чаще дома, и в постели, знаешь ли, всё намного лучше, – все захихикали.
Они были такими мерзкими. Благо, полукруглый стол рассадил их спинами ко мне, и они не могли заметить того отвращения, что я транслировал своим лицом. Они долго ещё разговаривали о сексе и о том, что ни мужчины, ни женщины больше не доставляют такого удовольствия; о деньгах и о том, что повар сегодня ленив, о случайных порезах от бритвы на мужском подбородке, в то время как их женихи, сидящие рядом, лишь изредка поддакивали, пуская кольца дыма изо рта. Они говорили о сожалении, что слуг нельзя бить, но разрывание их одежды приносит им удовольствие. Эти перваки все никак не могли утолить ту жажду максимальной выгоды, они были несчастны от собственного голода и хотели всё больше и больше. Они говорили, что танцовщицы на улице стали менее пышными, что какой-то прокурор продал собственные яйца на эксперименты и что вывеска Большого Тома на Гарольд-стрит поменяла цвета на «дурацкие». Отвращало то, что это была ни сказка, ни глупая история, рассказанная в пабе, ни сон, а настоящая жизнь светских особ. Все жители третьего района посчитали бы их жалобы о сложной жизни наигранными и ненастоящими, а зря. Они в действительности были несчастны. И неужели материальное благо их так развратило?
Я не успел ответить себе на этот вопрос, как в комнату вошёл доктор Вильсман, держа в руке металлическую коробочку. Он подошёл ко мне, наклонил голову вниз, утроив количество подбородков, тяжело фыркнул носом и достал два жёлтых деревянных квадратика из контейнера, прошитых специальной магнитной