ее на месте. Но жизнь теней и жизнь людей такие разные – тень вздрагивала от движений саламандр в огне, скакала со зловещими ужимками, кривляясь на пригорках, танцуя проскользала по стволам деревьев в воду и выпрыгивала из воды назад к огню. Индеец сдвинулся и тень послушно сдвинулась, играясь. Она смотрела на вождя глазами без белков, как будто кровью затекли глаза как у мустанга, не поддающегося приручению. Вождь сел на корточки и тень села; вождь сдвинулся еще немного – влево-вправо-влево и тень скользнула прямо в ловушку, заливаясь в невысокую траву, где зацепиться для прыжков и не за что и нечем. Полпера изобразил сову – тень полетела; изобразил ежа – тень ощетинилась. О-хо! Все заработало как надо, он сел и снова закурил.
– У-а – у-а, – тихонько пел индеец, выпуская в тени первый лист, – у-а – у-а, – проросли еще несколько трепетных листиков; глаза вождя прикрывались, а мускулы, затекая от напряжения, начинали подрагивать.
– У-а – у-а, – в голове все кружилось, а из живота на грудь вытягивался душный обморок. Вождь, обдирая кожу, вытащил себя в тени стволом, а руки поднял вверх ветвями. Осталось-то зубами доскрести остаток воли, сжаться, выдохнуть из легких теплый воздух весь до дна и исчезая, провалиться в иную явь. Вот и свершилось колдовство: ночь, больничная палата, Полпера стоит перед кроватью, а на стене тень фикуса; переверни картинку: ночь, река Маккензи, костер и у костра, на месте Полпера, стоит продрогший фикус,
не понимая: это фикусу приснилось, что он Полпера,
или наоборот, индейцу снится, что он фикус и
стоит у костра, замирая и пугаясь от непривычных звуков и запахов в воздухе.
Старуха Кокьянгвути говорила ему еще в те времена, когда он сражался с ящерицами, мечтая поскорее вырасти и удержать копье: «В озерах старая вода, ты не смотри туда, соврет вода от скуки. А в реках, – говорила, – вода молода и тоже соврет иногда от безделья. Ты, Полпера, верь Кокьянгвути. Ты зеркалу верь». Полпера вырос и смог удержать копье, Полпера окреп и убил вилорога, Полпера стал вождем и хранителем тайной сферы, но «зеркалу» так и не видел. И улитку в палате не увидел – а кто ж ее тут разглядит, темень же непроглядная! Подумал, что никого нет…
… но нет – Улиссе Па спала одним глазом, второй глаз никогда не спал, смотрел на мир, все знал, все понимал и вот те фокус… Фикус Бенджамина отряхнулся, листья скинул, шеей хрустнул, ноги с подоконника вытянул и пошел как ни в чем не бывало. Идет, бурчит под нос: «Кокьянгвути-Кокьянгвути, старая змея, помру я скоро, а зеркала твоя где?» и к барышне подошел задумчивый. Улитка шмыгнула туда-сюда, взяла блокнот чтобы все записать, но чучело пернатое молчит. Молчит и молчит. Молча кругом ходит, а в руках держит шар, еле-еле светящийся, словно луна из-за облаков. «Все у индейцев круглое, – заговорил, – луна кругла и солнце кругло, и птица круглое плетет гнездо, и мы за ними ходим по мировому кругу, – бормочет, а Улиссе Па записывает и от всех этих индейских вертокружий у нее внутри круговерчь, – ищи, принцесса на горошине, свой круг». Все что следовало сказать сказал Полпера, осталось