Русским языком тебя спрашиваю.
Бородач завыл.
– Языка нет, – сказал граф.
Внесли чудную коробку, поставили на треногу. Каторжник поклонился в пол и зажестикулировал.
– Государь, – сказал граф, – будьте любезны, сядьте у окна и просто смотрите на линзу в центр машины.
Каторжник закрутил ручку на коробке. Потом его увели, а граф Бенкендорф Александр Христофорович шепнул, уходя:
– Не смею больше задерживать. Мы будем вечером. Тут важна темнота.
И вот время замерло, читать не хотелось. Санки перечеркивали Неву, как и год назад, как два. Как в детстве.
После обеда стало темнеть. Граф вернулся, и снова с солдатами. Зашумели пилами, застучали молотками, и когда Николай вошел в залу, у стены стояла квадратная конструкция с натянутым парусом.
– Забавно. Куда прикажете сесть?
– Прошу любезнейше напротив.
Снова зазвенели цепи, ввели утреннего гостя. Стемнело совершенно.
– Перед нами нечто странное, – сказал граф, – изобретение этого господина. Вы первый, кто будет знать.
Каторжник закрутил ручку, на парус упал луч света. Николай вздрогнул, потому что это был почти дневной свет, почти тот, который слепил глаза у окна сегодня днем, год назад, в детстве.
То, что произошло после, заставило государя замереть. На плоскости паруса возникло лицо. Огромное, высотой в два человеческих роста. Его лицо. Это был он, но не сейчас, а сегодняшним утром, когда сидел напротив. Николай не дышал. Вот государь на полотне пошевелил бровью, вот посмотрел в сторону, а после – прямо в глаза. Свет потух, темнота снова стала темнотой.
– Это… что? – спросил он Бенкендорфа.
– Мы пока не знаем, ваше величество… Что-то страшное или великое. Останавливает время. Извольте еще раз.
Снова каторжник зашумел машиной, снова на полотне возникло лицо. Николай смотрел себе прямо в глаза, словно в зеркале, но это было другое. Зеркало – просто стекло, отражает предмет в настоящем, каждую секунду – новое. А машина останавливала время, сохраняла предмет в прошлом, как он есть.
Николай подошел к каторжнику, тот поклонился, согнулся в три погибели.
– Никто не знает, – повторил Бенкендорф, – а этот уже ничего не расскажет. На всякий случай сразу язык вырвали.
Следующим вечером позвали во дворец митрополита Московского Филарета, бывшего по делам в столице.
– Василий Михайлович, – сказал государь, – что-то случилось. По сути – наука, а в общем – как посмотреть. Важно ваше мнение. Только прошу: не волнуйтесь, опасности тут нет никакой. Представление как на театре.
Митрополит сидел неподвижно, а после, когда зажгли свечи, сказал:
– Государь, так сразу не понять. Это что-то божественное или напротив. Прошедшее время является вновь. И не на картине, не в описаниях, а натурально. Это очень опасная вещь, важно, чтобы никто не узнал.
– Язык создателю вырвали на всякий случай, – вставил Бенкендорф.
– Разумно. Оказаться это может чем угодно, а уж лучше быть уверенными, что