сижу в своем кресле – оно уже старое, но еще крепкое. Таких больше и не делают. Сейчас в моде шаткие креслица с зубочистками вместо ножек, и никогда у них нет такого мягкого изгиба на спинке – специально для поясницы. Мое кресло – большое, тяжелое и пухлое, как я. Велюр сливового оттенка поизносился на подлокотниках, но цвет еще не потерял насыщенности.
Я люблю свою комнату и в последние годы все чаще прячусь здесь от всех. Тут все мои фотографии. Дорис не желает их видеть в других комнатах. Да и я не хочу, чтобы на них глазели чужие люди вроде друзей Дорис и мистера Троя. Вот я в возрасте девяти лет – серьезный ребенок с большими глазами и длинными прямыми волосами. Вот отец со своими усами-перьями: холодно, вызывающе смотрит в объектив – мол, только попробуй плохо меня заснять. Вот Марвин в день, когда он пошел в школу – в матросском костюме, с ничего не выражающим взглядом. Он ненавидел этот темно-синий костюм с красным якорем на воротничке, потому что почти все мальчишки в его классе носили простые детские комбинезоны. Вскоре я оставила попытки одеть его прилично и тоже разрешила ему носить комбинезон. Да и денег на хорошую одежду у нас все равно не было. Дочери Брэма отдавали мне комбинезоны, из которых уже выросли их дети. Как ни противно принимать подачки, отказываться было неразумно, ведь эти вещи можно было носить еще долго. А вот и Джон, его первая фотография: изящный, худощавый мальчик трех лет, а рядом белая клетка с крапивником, которого я для него поймала.
Фотографии Брэмптона Шипли, моего мужа, у меня нет. Я никогда не просила его сфотографироваться, а он не из тех, кто станет это делать по собственной воле. Интересно, хотелось ли ему, чтобы я хоть раз попросила его сфотографироваться для меня? Никогда не задумывалась об этом. А вот мне бы точно хотелось, чтобы у меня остался его портрет и чтобы Брэм на нем непременно был таким, как в день свадьбы. Что ни говори, он был красив, этого никто не стал бы отрицать. Не каждый мужчина может носить бороду. Его она красила. Он был крупным и очень статным мужчиной. Я могла бы гордиться им, когда мы появлялись в городе или в церкви, если б только он рта не раскрывал.
Каждую субботу мы ездили в Манаваку за чаем, мукой, сахаром, кофе и прочими продуктами. В самом начале нашей совместной жизни я обычно наряжалась в лучшую одежду, брала Брэма под руку и останавливалась на улице поболтать с друзьями.
– Здравствуй-здравствуй, дорогая, – сказала в тот день Шарлотта Тэппен. – Что ж ты в гости не заходишь, сто лет тебя не видела.
– Зайду как-нибудь, – осторожно сказала я, ибо что-то в наших отношениях изменилось, и я даже не знала почему. Может, Шарлотта и ее мать пожалели о том, что устроили мне свадебный прием и приняли сторону отца. А может, разочаровались в Брэме, узнав его немного ближе. Так или эдак, мне было неловко разговаривать с девушкой, которую я всегда считала лучшей подругой.
Шарлотта улыбнулась Брэму.
– Только что узнала новость, не могу не поделиться. Представляете, наш клуб хорового пения собирается исполнять в этом году «Мессию». Разве не замечательно? Правда, некоторые говорят, что задумка слишком амбициозна. Как вы считаете?
Оказавшись