об этом. Толку-то. Простите меня – ну все, мир? Простите меня и все. А сейчас посидите спокойно. Скоро пойдем ужинать.
Я совсем обессилела и рада сменить тему. Не буду уподобляться сварливым старухам, не доставлю ей такого счастья. Сделаю ответное усилие и буду сговорчивой.
– Тина придет на ужин? – Вполне безопасный вопрос. Мы обе так любим девочку, и это единственная тема, по которой у нас всегда полное согласие.
Дорис смотрит на меня широко раскрытыми глазами, как будто предвещая наступление момента истины. Затем отводит взгляд.
– Тина уехала. Уж месяц как на Востоке работает.
Конечно. Ну конечно. Мне так стыдно, что я даже не могу взглянуть ей в глаза.
– Да-да. Из головы выскочило, уж не знаю как.
Дорис идет на кухню, и я слышу, как она жалуется Марвину. Она даже не пытается говорить тише.
– Теперь мы забыли, что Тина уехала…
Как я умудрилась сохранить хороший слух? Иногда мне хочется, чтобы он притупился, чтобы все голоса слились в моих ушах в единый гул, где не разобрать слов. Правда, и это была бы пытка – все время гадать, что про меня говорят.
– Надо с ней объясниться, – говорит Марвин. – Приятного мало, а что делать.
Затем, к моему ужасу, его голос, такой низкий и спокойный, вдруг становится пронзительным и растерянными.
– Что я скажу ей, Дорис? Как ее убедить?
Дорис не отвечает ему. Она лишь снова и снова повторяет любимое словечко всех матерей:
– Ну ладно, ладно.
Мое сердце, того гляди, выпрыгнет из груди. Я даже не знаю, что именно так пугает меня. Марвин появляется в гостиной.
– Как самочувствие, мама?
– Хорошо. Все хорошо, спасибо.
Вежливый ответ на все случаи жизни, хоть бы ты даже дух испускал. Но сейчас он помогает мне уйти от разговора с сыном, что бы ни было у него на уме.
– Марвин, я оставила сигареты наверху. Будь добр, сходи за ними.
– Он очень устал, – говорит появившаяся в дверях Дорис. – Я сама.
– Все нормально, – говорит Марвин. – Не так уж я и устал. Сам схожу.
Они мешкают в дверях, пытаясь разобраться, кто из них идет наверх.
– Знала бы, что это так хлопотно, – холодно произношу я, – никогда бы не стала просить.
– О Господи, опять двадцать пять, – говорит Марвин и, тяжело ступая, уходит.
– Кашлять-то ночами как плохо стали, – корит меня Дорис. – Ох, не доведут до добра эти ваши сигареты.
– Учитывая мой возраст, я, пожалуй, рискну.
Она мрачно смотрит на меня. Ужин проходит спокойно. Я ем с удовольствием. У меня почти всегда отменный аппетит. Я всю жизнь была уверена, что с человеком не может случиться ничего плохого, если он хорошо ест. Дорис запекла в духовке говядину, и мне достались кусочки из середины – она знает, что я люблю слегка недопеченное мясо розовато-коричневого оттенка. Подливка у нее получается чудесная – что есть, то есть. Никаких комков, и всегда ровного коричневого цвета. На десерт – персиковый пирог. Я съедаю два куска. Корочка у него слегка толще, чем у моих пирогов, и не такая воздушная, но все равно вкусно.
–