Мистер Блох, или Благое безумие. Геннадий Деринг

пилюлю! – мелькнуло в голове Старобабского. – Эх, была не была…»

      На одном тюбике был изображен наглый батька Махно. С другого подмигивал Старобабскому хмельной Григорий Распутин. С третьего за совершавшимся в спальне президента действом наблюдал безумным взором Малюта Скуратов в компании с двухметровой секирой.

      Дрогнувшей рукой Старобабский потянулся к Распутину, отдернул руку и взял тюбик с Малютой, но что-то словно толкнуло его под локоть, и в последний момент премьер перехватил Махно.

      Дубовик выбор одобрил:

      – Гришку предатели замочили. Скуратов на Ливонском фронте пропал. А батька на конях за бугор ушел, невозвращенцем жизнь кончил в Париже. Умней всех оказался. На первый вопрос ответил. Разбираешься… Ешь.

      Радуясь оказанному доверию, Старобабский откусил бутерброд с батькой Махно, давился, глотал и через силу улыбался под неотступно равнодушным взглядом Дубовика.

      – Почему плачешь? – спросил президент удивленно.

      – Островато, Рурик Хероныч, – виновато улыбаясь, ответил Старобабский. – Горчица крепкая, в нос дает.

      – А ну…

      Президент отнял надкушенный бутерброд, открыл тюбик с Малютой, выдавил на хлеб пятисантиметровую колбасу, отвинтил сосуд с окончательно окосевшим Распутиным, выпустил вторую колбасу и, наконец, щедро отложил на хлеб экскрементов парижанина Махно.

      Внимательно осмотрел бутерброд и разом, как будто хлеб был сдобрен мёдом, озабоченно проглотил. Старобабский смотрел изумленно в выпученные, как обыкновенно, глаза шефа. Ни малейшей реакции! Старобабский так и сел на откидное сиденье спальной Корзины. Впрочем, в способностях Дубовика никто из знавших его не сомневался.

      – Однако, ядрёная… – заискивающе сказал Старобабский.