блестели из- под густых, сросшихся бровей, на тонких губах играла глумливая улыбка, железные пальцы больно стиснули грудь.
– Отпусти, нечестивец, я же тебе как сестра! – Задыхаясь от гнева, Дина забилась в его объятьях, пытаясь вырваться и вцепиться ногтями ему в лицо.
– Так от кого, сестренка, твой ребенок?
– От мужа, от кого же еще, отпусти, проклятый!
– Что-то ты темнишь… Да эта развалина ни на что уже не годилась! – желтые глаза Аслана смотрели с откровенной издевкой. – Ты забыла, что он ни с одной из жен не смог ребенка прижить?
Стиснув зубы, Дина остервенело билась в его руках, но Аслан, с легкостью удерживая ее, примирительно сказал:
– Ладно, ладно, шучу я. Ты на речке все торчала да на воду глазела, может, села на тот самый валун после влюбленного пастуха?
Он отрывисто засмеялся, как шакал, запрокинув голову, дергая острым щетинистым кадыком, затем, резко оборвал смех и поцеловал ее в губы, прошептав:
– Ох, сестренка…
Разъяренная, Дина наконец оттолкнула его и, глотая злые слезы, побежала к дому, но, обернувшись, бросила:
– Еще раз подойдешь ко мне – все расскажу свекрови!
– Только попробуй! – свистящим шепотом отозвался он. – Погоди, ты еще узнаешь меня!
Повернув к воротам, Аслан споткнулся о сиротливо валявшийся в траве кувшин, забытый Диной, и уставился на тускло отсвечивающие в темноте помятые бока, думая о чем-то своем. Поддев кумган носком сапога, он с силой пнул его – ударившись о каменную стену хлева, кувшин перевернулся и, звучно охнув, шлепнулся в кучу навоза. Аслан удовлетворенно сплюнул и легкой походкой, пружиня короткими кривоватыми ногами, пошел со двора.
Стараясь никому не попадаться на глаза, Дина скрылась в своей комнате и в бессильной ярости прислонилась к плотно притворенной двери. Ее лихорадило, губы горели. Она метнулась к кувшину с водой и долго с остервенением отмывала себе лицо, но никак не могла отделаться от гадливого отвращения, как это бывало в детстве, когда вместо брызжущей соком спелой ягоды вожделенного тутовника иногда, увлекшись, снимала с ветки свернувшуюся упругим кольцом черную гусеницу. «А его намеки! – задохнулась Дина. – Неужели он что-то подозревает?» Пылающие от негодования глаза остановились на оружии Кази-Магомеда: развешанные на пестрых коврах длинные старинные ружья с драгоценными прикладами, шашки и кинжалы в изысканно украшенных ножнах призывно блеснули перед ней, и в голове мелькнула безумная мысль: «Заставить бы его замолчать навеки…»
С трудом усмирив волнение, она прошла к свекрови. Откинувшись на разноцветные бархатные подушки, старуха, ласково поглядывая на старшую дочь, рассказывала:
– …Ей тогда чуть больше годика было, несмышленыш совсем, сунула руку в огонь, обожглась сильно, бедненькая. Конечно, ко мне кинулась, плачет, хочет, чтоб я ее приласкала. А как я при свекре-то ребенка на руки