куражиться, петь и тупить
штык-перо о корявые души.
Посему оставайся, как Один, один-
одинёшенек. В поле – не воин,
во степи – не акын,
в кошельке – не алтын
и в сатоши-мошне – не биткоин.
Не до жиру, коль мяса – шаром покати,
не до сук одинокому волку.
Не шары подкати, а глаза закати,
если зубы – в стакан и на полку.
Но коль яйца повесишь на сук Иггдрасиль,
расписавши в пасхальные руны,
то на запах примчится сквозь тысячи миль
персональная фея Кицунэ.
Я спросил у Ясира:
дескать, наxepасе я
на террасе Терриной,
в космосе затерянной,
маюсь неприкаянно,
как икота Каина?
Ясир игнорировал
и в ответ лавировал
в недопонимании:
дескать, расстояние,
всё такое прочее,
слышимость неоченно…
– Ты спроси Уокена,
чокнутого джокера
из кино мудацкого
Голливуда, адского,
как муляж Мулявина
в закромах Халявина.
Я спросил Уокена,
перса пьес Сорокина:
– Xyли жизнь дурацкая,
как селёдка датская?
А Уокен сныкался
и в окошко выпался!
Слился до копеечки
в брендовой цигеечке,
шкарах адидасовых,
предрассудках расовых,
под шумок от «Поршика»
смылся, как от ёршика,
в унитаз истории —
прожигать калории.
Я спросил Уиллиса,
что без мыла мылился
и без бритвы резался:
– Сон ли мне пригрезился
али сказка ожила,
утро потревожила,
как олень упоротый,
пронесясь по городу
розовою клячею?
Или всё иначее?
А в ответ Уиллис-то
тоже слился с илистой
отмелью на кафеле,
ставши эпитафией.
Я тогда к профессору,
тайных дел процессору
в русле лемм Секацкого,
рупора номадского.
– Ты скажи, безбашенный,
славой не колбашенный,
ряженкой не суженный,
Буддой не разбуженный,
битый, но не срезанный
страхами, как фрезами,
блогеров болгарками,
хейтеров протезами,
цензоров ремарками
и патогенезами —
ты скажи по-честному,
по канону местному
и в реальном времени:
чьих мы роду-племени
и куда мы катимся,
коли так горбатимся,
морщимся и лысимся,
жрём и не насытимся,
тужимся, пузатимся,
а в конце – скопытимся!
Он ответил, преданный,
с солью не отведанный
бармен колумбария
с мордой агроария:
– Не у тех