это у своих бабушек, у Павла и нянечки в детском саду: «А папы всегда уходят?..».
Успокаивало каждого члена семьи одно, что Витя одинаково общается с каждой из бабушек, часто с папой и Ия регулярно в своих беседах с сыном упоминает имя его отца. И когда Витя заявил, что хочет стать «папой», когда вырастит – Ия на это отреагировала снисходительной улыбкой, оставив заявление сына без комментариев.
С момента развода с Ией внешне как будто ничего не происходило и не изменилось. Никак не изменился и Павел. Настроение по случаю выпускного Вити в детском саду и получения ордера на отдельную однокомнатную квартиру, как ведущему солисту филармонии, поддерживала сопутствующая суета.
В эту новую квартиру Павел переезжает с мамой, с которой жил в комнате общежития, предоставленной городским отделом культуры, потому как деревенский дом, в котором когда-то родился Павел, стал непригоден для жизни. После окончания общеобразовательной школы переехал в город учиться на музыканта, откуда призвался в армию. Его мама, овдовев, жила в деревне до тех пор, пока сыну, артисту филармонического оркестра, выпускнику консерватории, не дали комнату в общежитии. Теперь Павел мог забирать Витю из детского сада и привозить к своей маме в собственный дом, где можно стучать половниками и ложками, будоража соседей. Хотя Витя вёл себя более чем прилежно, Павел внутренне гордился собой и радовался, что смог своим трудом обеспечить отдельным жильём маму и Витю. Его тайные мечты – быть отмеченным за самоотверженный труд музыканта – воплотились. Отныне привести сына к себе в квартиру было своего рода обязательным ритуалом. Для Павла была священной иллюзия полной семьи. И ничто так не порождали её, как сандалики летом и валенки сына зимой, которые занимали краешек маленькой прихожей.
13
Мою замкнутость и отрешённость в тот вечер заметили все. Горе, которое случилось у меня в тот день, действительно, потрясло меня. Мне словно всадили топор в спину: поживи, мол, так, братец, пока сам от него не избавишься. Никто не мог мне помочь. Никто не мог знать, что с отцом и сколько ему осталось.
Я не находил себе места. Я едва помню, кто ко мне подходил и что мне говорили. Помню, спрашивали, что со мной. Множество раз. Но я понятия не имею, что им отвечал. В гримёрке, в курилке, в актёрском буфете я не задерживался более минуты. Меня одёргивали за плечи и руки, а мне казалось, словно меня хлестали по щекам, но я отмахивался и всё переходил от одного угла к другому. Так, по-видимому, мне казалось, что время идёт быстрее.
Я бесцеремонно вмешивался в работу служащих сцены, командовал подачей звонков и раскрытия кулис, убеждая, что надо давать уже третий звонок и быстрее открывать занавес. Но меня как будто никто не замечал.
А на сцене я вообще забывал текст и задачи своего персонажа. Всё оглядывался на коллег да в зрительный зал, как будто искал того, кто поможет мне и отцу…
На месте постановщика я бы удавил такого актёра. Благо спектакль ставил приглашённый режиссёр и в тот вечер его не было, а друзья умудрялись спасти мою роль, проговаривая