стал какой-то стальной, жёсткий, даже жестокий, – так ей показалось. – И только попробуй потом что-нибудь не сделать, что я захочу! На неделю ты – моя!
Вероника лежала внизу, в проходе между креслами, затаившись как мышь, ничего не понимая от страха.
Дверца машины хлопнула. Было слышно, как по асфальту, где-то совсем рядом с её ухом, швыркают по мокрому и грязному талому столичному снегу ботинки Гарика, удаляясь прочь. Вскоре тишину нарушал только гул привокзальной сутолоки.
Глава 4
Вероника спала…. А, может быть, и не спала. Она сама не могла понять, что с ней происходит.
Перед ней плавала «мама»:
– Я называю это посвящением, сучка! И запомни теперь и на всю оставшуюся жизнь своё новое имя, сучка! Теперь ты – Лада!
– Меня зовут Вероника! – пыталась возразить она.
Тогда «мама» сильно дёргала её за поводок. Она тянула его так остервенело, что ошейник сдавливал Веронике артерию на шее, отчего в глазах у неё темнело всё больше.
Она слышала сквозь эту темноту противный голос:
– Меня не волнует, сучка, как тебя звали до того, как ты попала ко мне! Теперь я твоя «мама», и я даю тебе имя! Имя твоё, сучка, теперь, отныне и навсегда – Лада! Запомнила?!.. На всю оставшуюся жизнь ты теперь – Лада! А о том, как тебя звали прежде, можешь забыть!
– Почему на всю оставшуюся?! – удивлялась Вероника. – Я ведь у вас только на время отработки долга.
«Мама» снова дёргала за поводок так, что Вероника чувствовала, что отключается:
– Потому что, сучка Лада, ты его уже никогда не отработаешь!..
Вероника попыталась открыть глаза.
Они не слушались, как будто бы на неё напала непереносимая сонливость от нескольких бессонных ночей, и закрывались. Она постаралась осознать, где находится, и что с ней происходит, но не смогла и снова окуналась в беспамятство.
Через какое-то время она проснулась вновь.
На этот раз веки были более послушны и открылись.
Теперь она увидела, что лежит в постели, но не может пошевелить головой. Даже глазами вращать было тяжело и больно. Краем зрения Вероника видела белый клочок простыни.
Недалеко от неё, за незашторенным окном, по низкому хмурому небу быстро проносились облака. Небо казалось так близко, будто бы до него оставалось каких-нибудь метров десять-двадцать.
Вероника узнала этот номер. Это был номер, который снимал Гладышеву Бегемот, где она провела последние два дня перед побегом из Москвы.
Сначала она решила, что видела кошмарный сон: и про побег, и про всё остальное, что с ней произошло.
В самом деле, быть может, это был всего лишь сон? Временами интересный, временами удручающий, но всё же сон?! Никуда и ни от кого она не убегала, а просто увидела всё это во сне. Ведь и раньше такое случалось, что, проснувшись, она долго не могла понять, было ли то, что с ней только что происходило, сном или явью, и только потом, заметив, что она лежит в постели, начав всё больше просыпаться, понимала, что переживала всё запомнившееся ей в сновидении.
Они, эти сны, часто