они даже избавлены были от суетливых и ненужных ритуалов отправления или прибытия. Широкая пустынная палуба едва поднималась над гладью воды, но до их слуха не доносилось даже слабых шлепков невысоких волн. Судно словно не плыло, разрезая воду, а бесшумно скользило по самой ее поверхности. Лишь кромка пены с чуть слышным шелестом высыхала на краю палубы. Старик уверенно и привычно двигался вокруг сколоченного на палубе дощатого помоста, напоминающего верстак. Ему и о разложенных на столе инструментах не надо было тревожиться: даже карандаш, брошенный на развернутую, усеянную множащимися цифрами и стрелками карту, не скатывался в сторону… Правда, бывали моменты, когда Старик библейскими проклятиями осыпал все физические и духовные силы, что так упорно поддерживали на плаву эту прогнившую внутри и снаружи, зловонную, зыбкую, каждой щелью пропускающую воду чертову эту посудину-душегубку, не давая подводным пластам вздыбиться, обрушиться друг на друга и увлечь обоих, со всем, что их окружало, в недвижную, не ведающую ни волн, ни световых бликов непроницаемую для любого эхолота глубину.
Обычно Старуха мылась сама. Но когда ей случалось обделаться, Старик, хочешь не хочешь, вынужден был браться за дело. Его тошнило от вони, от цвета испражнений, от неимоверного – после одно- или даже двухдневной паузы – их количества, от податливой их твердости, которую пальцы его ощущали и сквозь свернутый памперс. Иногда Старуха, почему-то вдруг заупрямившись, не давала поменять памперс, и Старик, поуговаривав ее немного, уступал, – несмотря на то, что для него процедура была, может быть, куда неприятней, чем для нее. Во всяком случае, Старуха не переживала так сильно, как должна была бы, даже когда ей случалось извозиться в собственном дерьме чуть ли не по уши – такое бывало не только из-за отсутствия памперса, но и если он почему-либо съезжал набок… Короче говоря, время от времени Старуха отказывалась мыться самостоятельно. Но не сопротивлялась, когда ее мыл Старик. Обычно это происходило так: вечером, перед тем как идти спать, Старик напускал в ванну, примерно по щиколотку, горячей воды, приводил Старуху, помогал ей раздеться и стать в ванну, потом, сняв шланг с душем, открывал краны и, установив нужную температуру воды, отдавал душ Старухе. Та почти всегда, хотя и с некоторой боязливостью, брала рукоятку и принималась поливать себя, двигаясь снизу вверх. В таких случаях он спокойно оставлял ее в ванне на какое-то время одну и приходил, лишь почувствовав, что Старухе это занятие надоело. Когда она начинала поливать себя из душа сама, он был почти уверен, что позже она воспользуется и мылом: первые действия служили как бы залогом, что вся цепочка необходимых операций будет проделана удовлетворительно. Бывало, однако, что Старуха послушно входила в ванную комнату, раздевалась, вступала в воду, но вот душ в руки брать не хотела. Просто стояла, бессмысленно глядя в стену перед собой. Старик, видя это, ничего ей не говорил: он брал скамеечку, что стояла тут же, возле