его художественная проза издается не только в Германии, но и в Венгрии.
Если вдруг – в одно неуловимое мгновение – наше Солнце погаснет, мы еще целых восемь минут не узнаем об этом. Потому что лучам Солнца нужно восемь минут, чтобы достичь Земли.
Большим и указательным пальцами Старуха взяла с блюдца кубик масла, подняла его и стала удивленно разглядывать. Старик осторожно коснулся ее запястья. Старуха вздрогнула и обернулась к нему. Старик жестом показал ей, что масло надо положить на разрезанную булочку. Старуха опустила масло на хлеб, и Старик плоскостью ножа размял кусочек на мягкой поверхности булки. Старуха подняла бутерброд ко рту, откусила ту часть, которая была намазана маслом, и принялась жевать, благодарно глядя на Старика. Он почувствовал, как в груди его поднимается теплая волна, согревая кожу лица и горла. Волна эта в какой-то момент смыла само его “я”, унесла ощущение собственного тела; все, что некогда было им, сейчас полностью, без остатка, растворилось в прозрачном Старухином взгляде. На мгновение он утратил способность шевелиться; но, когда Старуха вновь беспомощно посмотрела на него, он пришел в себя и аккуратными движениями размял на обкусанной булочке следующую порцию масла… Спустя минуту-другую Старуха вдруг перестала жевать и, отведя от Старика взгляд, замерла, уставившись куда-то в пространство. Старик досадливо передернулся – но лишь внутри, в душе: Господи, только не сейчас, не за завтраком! Надо же ей обделаться именно в этот момент! К этому он не мог привыкнуть никак.
У Старухи просто пропала память. Так бывает, когда в театре решают освободить реквизиторскую: из нее, сразу ли, постепенно ли, исчезают костюмы, задники, бутафория, всякие сценические аксессуары… Но подобно тому, как ни один, даже средней руки актер никогда не забудет шороха шелка, тафты, сукна, бархата, полотна, других тканей, их ощущения в пальцах, не забудет запаха папье-маше, клея, фанеры, опилок, звона хрустальных бокалов и музыкальных шкатулок, света софитов, в котором движущиеся фигуры словно осыпаны мелькающими блестками, а главное, не забудет мгновений обморочного страха перед выходом на публику, – так и тело Старухи продолжало хранить память об исчезнувшем реквизите канувших в прошлое лет. Однако уже довольно давно воспоминания эти, в соответствующем сцено- и хореографическом оформлении, вызывались к жизни не разумом, но лишь инстинктами и рефлексами. Старуха помнила не мозгом, а носом, нёбом, кончиком языка, ушами, глазами, главным же образом – кожей. Некоторые прикосновения проникали в самые глубокие слои ее существа, не доступные ни слову, ни мысли. Конечно, находящихся рядом очень смущало и приводило в замешательство то, что никакие действия и события не порождают у нее образов-отпечатков, которые, отложившись где-то, всплывают по мере необходимости; что же касается прежних, давних впечатлений, то они уже растворились в каком-то другом измерении, откуда все реже и все опосредованнее всплывали как смутные, едва поддающиеся пониманию сигналы. Саму Старуху