сердца хранит воспоминания о дорогих мне людях. И мучает по сей день совесть, что проехала тогда мимо них и не пришла поклониться и помянуть. Стоя у окна, я вытирала платочком слёзы, хлюпала носом, а перед глазами видела деда, грозившего пальцем и просившего не плакать.
Дунька-дурочка
– Не умирай, дед, – по-щенячьи скулила Дуняша, – не умирай…
– Не бойся, не помру, воды принеси, да холодней, горит всё внутри.
– Сейчас, сейчас, – вскочила и резво застучала толстой деревянной подошвой башмачка, глубоко приседая на изуродованную ногу.
– Только студёной налей, сил больше придаст, – прохрипел вослед внучке дед и тяжко вздохнул, – нельзя мне помирать – на кого же я тебя, дурочку, оставлю.
– А вовсе и не дурочка я, – обиделась Дуняша, протягивая полный ковш воды.
Дед отвёл рукой: «Святой водицы добавь. Огнём в груди всё пылает, помру, видать, скоро».
Дуняша, мелкая да ловкая, что подросток, быстро юркнула в тёмную комнатку за образа и аккуратно достала бутылочку крещенской воды. Чуть капнула в ковш, и помолившись про себя, перекрестила.
– Не помирай, деда, – заплакала вновь Дуня, прикрывая небольшой иконостас вышитыми картинами. Времена неспокойные, вера в Бога не одобрялась, вот и прятали иконы, кто как мог.
– Не помру, дурочка, отлежусь малёк и встану.
– Да не дурочка я, – рассердилась, – в работе равных мне нет, сам говоришь. Зачем за всеми глупости повторяешь?
– Твоя правда. Только вот замуж-то за это не берут. Была б нога нормальная, да глаз глядел прямо, может и нашёлся бы тебе какой-никакой мужичок, а так, – махнул рукой, – не думал я, что так рано род мой закончится, даже в страшном сне представить этого не мог…
Откинулся, усталый, на подушку, и подумал: «А Дунька – может и не дурочка, но всё равно странная – разве будет нормальный человек всё время улыбаться?»
Старик – красивый, породистый, могучий, словно дуб вековой. Борода окладистая серебристая, густая шапка волос, также подёрнутых инеем седины. Дуняша взяла в руки пяльцы, думая, что дед уснул. А он – может, и спал, а может, и бредил, вспоминая жизнь свою, что мелькала фрагментами в воспалённых болезнью мозгах и душе. Да волновалось сердце, плача от горьких невозвратимых потерь.
Род Игната Савельева знатным был, крепким. Честь пуще жизни берегли. Без устали работать умели, водкой, табаком не баловались, на чужих жён не засматривались, но своих выбирали долго и придирчиво. Каждая была рада попасть в эту семью, ведь мужчины в ней надёжны, красивы и сильны, что богатыри былинные, и из поколения в поколение укреплялся, расцветая, именитый на всю округу род, здоровым потомством. «Ну да всё имеет своё начало и конец», – подвёл итоги дед и, выздоравливая, крепко заснул.
К началу войны у Игната было два сына: Павел и Пётр, да любимица дочка – веселушка и хохотушка Настенька.