я сажусь, в такси или в метро. И в голове у меня горела только одна мысль: «Только раз ведь живём, всего раз!»
Закончив свой рассказ, она расхохоталась громким деланым смехом и внимательно посмотрела на миссис Мак-Ки.
– Дорогуша моя! – закричала она, – Стоит мне прекратить носить это платье, я сразу подарю его вам! Я иду покупать другое завтра! Ждать осталось недолго! Мне надо составить список дел, которые предстоит сделать завтра! Массаж, макияж, ошейник для пёсика, потом купить такую чудную пепельницу с пружиной, как она мне нравится, и наконец чёрный шёлковый венок с такими вот цветами на могилку мамы, которые не вянут всё лето. Надо бы записать всё это, а то я наверняка что-нибудь забуду, и потом буду мучиться!
Было девять часов, и время летело, как бешеное. Только я снова посмотрел на циферблат, как удивился – было уже десять. Мистер Мак-Ки дремал в кресле, широко раздвинув ноги и водрузив кулаки на колени, как какая-то важная шишка, принимающая позу перед объективом паппарацци. Я вынул свой носовой платок и жалостливо вытер с его щеки клок пены, который не давал мне успокоиться весь вечер.
Маленькая собачка сидела на столе, моргая подслеповатыми глазками в крутом сигарном дыму, и по временам начинал еле слышно скулить.
Появлялись какие-то левые люди, потом они исчезали, спорили, куда им отправиться для продолжения банкета, теряли кого-то, начинали искать, и наконец находили за своей спиной. Близ полуночи я услышал вдруг громкие голоса Тома и миссис Вилсон, набычившись, они стояли друг перед другом и в запальчивом задоре, перебивая друг друга, вели спор, имеет ли миссис Вилсон право произносить имя Дэйзи.
– Дэйзи! Дэйзи! Дэйзи! – упорно выкрикивала миссис Вильсон, как будто попавшая в школу непослушания, – Сколько захочу, столько и буду твердить: «Дэйзи! Дэйзи! Дэй…!»
Последовало мгновенное, короткое и практически незаметное идеальное по траектории движение Тома и крытой ладонью он разбил ей нос.
Началась эра окровавленных полотенец и салфеток, столпотворения на полу ванной, дикие взвизги женщин и звериный, надсадный и непрекращающийся крик боли, который не заглушался остальными звуками. Под этот музыкальный аккомпанимент мистер Мак-Ки очухался ото сна, и в неком, как казалось, оцепенении, затрусил к двери. На полпути он оглянулся и несколько секунд, как истинный эстет, обозревал общую картину битвы – опрокинутые стулья, сдвинутая с мест мебель, суетящиеся среди этого бедлама его жена и Кэтрин, едва ли понимающие, что теперь важнее – утешать или обвинять, хватающиеся за всё подряд и всё подряд испускающие из рук, пытающиеся оказать посильную помощь и не знающие, что делать, когда на диване, прикрывая широкими страницами «Таун Тэттла» лежит окровавленная жертва, загораживая от зрителей улыбки счастливых девушек Версаля. Затем замерший мистер Мак-Ки встрепенулся и шустро побежал к двери. Воспользовавшись моментом, я бросился вслед