стройные ивы. Папа, правда, сомневался, что спивающаяся старуха с запущенным домашним хозяйством – это хорошая компания для дочери, но мама настояла. В заботах о внучке, бабушка прекратит самоуничтожение, обретет новую цель в жизни.
Таким образом Оливка очутилась на белом пыльном перроне, провожая тоскливым взглядом удаляющийся красный, как хвост кометы, поезд. Жара коснулась её кожи, дыхнула горячим сквозняком из здания вокзала, на пороге которого ждала старуха в выцветшей цыганской шали с корзинкой продуктов, среди которых угадывалась бутылка можжевелового джина.
– Надо бы отметить твой приезд, – такова была первая реплика из уст бабушки, которую она видела впервые за тринадцать лет.
Лицо её было точно печеное яблоко, руки со вздувшимися венами-реками, ноги – сухие палки, в полосатых клоунских носках, обутые в шлепанцы-мыльницы, седина волос не могла спрятаться за дешевым слоем краски цвета «лесной орех», а на веках скатанный слой бирюзовых теней. Передвигалась она вприпрыжку, как егозливая карикатурная ведьма, только без метлы и черного кота в фамильярах.
Критично осмотрев бабушку, внучка вынесла им обеим приговор. Это, мол, из-за её генов у Оливки хромая нога, к старости высохнет совсем и будет такой же палкой – не согнуть, не разогнуть, проклятие какое-то, не иначе. Несмотря на солнечный день и яркие краски лета в душе Оливки воскресла прежняя темнота, где пусто, холодно, звуки разные, то вой, то гул, то вообще душераздирающие стоны, и не выбраться от бессилья. Многие на обеих ногах от падения туда не удерживались, что уж говорить про хромоножку. Оливка сморщила носик, боль в короткой ноге скручивалась всё сильнее и сильнее, будто пружина, отдаваясь неясной тяжестью в виски. А мама ей твердила, что уныние – большой грех. Папа же парировал: надейся, дочка, на лучшее, но приготовься к худшему. Вот и теперь – папа оказался прав.
Оливка ей тут же заявила, мы с тобой незнакомцы, но давай попробуем поладить, раз уж нас навязали друг другу. Смелая худосочная девчонка в красных шортах и зеленой майке, лягушонок не иначе, протягивала ветвь мира. Олив, Ноева олива, можно просто – Оливка. Рот до ушей, аж уголки дрожат, так натянула вынужденную улыбку. Глаза большие, густо-зеленые. Уши слегка торчат – это ей от зятя досталось в наследство. Нос короткий, аккуратный, как у матери и деда, которого Оливка вряд ли когда-нибудь увидит воочию, да даже на фотокарточках не сохранился его облик, лишь в дырявой памяти бабушки. Волосы обстрижены по подбородок, убраны от лица к вискам блестящими заколками-бабочками.
– На самом деле мы с тобой знакомы, только ты мелкая пискля была тогда. Сейчас тоже не особо подросла, – бабуля скосила мутный взгляд вылинявших зеленых глаз на хромую ногу внучки.
Оливка остановилась передохнуть. Кепка, которую вручил перед отъездом отец, была ей великовата, поэтому она постоянно приподнимала козырек, чтобы видеть дорогу. Заколки под ней мешали, давили на голову, пришлось снять и убрать в карман шорт. Кепка до сих пор