не вдвое – не повзрослел, это просто был другой человек, и все же непонятно было, из чего этот другой человек вырос, как непонятен был и сам этот другой, выросший Владимир. Сначала думал, что дело в рясе, но однажды они застали Владимира в мирской одежде – эффект был только сильнее. «Курить бросил? Африка и сам бросил, что ж… Смеяться перестал!.. да, отличие, но мало… Борода поседела? Взгляд! Взгляд стал… умнее? глубже? грустнее? А может просто достали болезни – сам никогда не жаловался, но было известно, что со здоровьем у него беда, сердце, врождённый ревматизм, сейчас вот на группе… а двоих детей ещё к старшему сыну родил, чудак… может, устал, вот и кажется старым? Нет, у больных и уставших в глазах боль и усталость, тоска, а у этого… что? Свет? Свет! Всё так и – не так. Появилось в бывшем барде что-то недоступное для понимания «с лёта», но то, что оно было, новое, большое, настоящее – несомненно. Именно большое настоящее… Скажем, появится у прощелыги всего-то лишняя сотня – полетели понты в разные стороны, а у кого богатство большое настоящее, тот бормоту ящиками на показ покупать не будет.
В один из следующих приездов, пока Семён разбирал свои бумажки, Женька поведал отцу Владимиру о своем странном «общении» с богом. Не всё, конечно, рассказал, а начало, когда гитарой по голове, и оживление через несколько часов Голосом, нет – Гласом, и уже конец, когда тот же голос позвал в церковь, излечившую от наваждения… а про само наваждение не стал.
Ждал от дьякона подтверждения, чуть ли не поздравления с откровением. Ошибся.
– Забавный случай, – трогая длинными бледными пальцами шрам на женькином лбу, только и сказал дьякон.
– Но это… – Женька закатил глаза к потолку, – Он?
– Всё – Он. Даже если не Он, всё равно – Он.
– Как это?
– Пути господни неисповедимы. Услышать голос – большое дело, только и этого большого ой как мало.
Потом просил разъяснить Семёна: «Чего мало?..»
– Одного раза мало, надо тебе ещё раз по башке заехать, не к Богу придёшь, так хоть поумнеешь.
Африка угощался в трапезной чаем и шёл бродить по церкви и небольшому дворику, безжалостно зажатому заводскими (динамовскими) стенами, подолгу простаивал около захоронений Пересвета и Осляби, не переставая размышлять о метаморфозе барда. «Наверное, он всегда был таким… в смысле – не таким, а со временем – проявилось… А мы? А я? Может быть мы все не такие, ведь накатывало же временами чувство, что всё в нынешней жизни какое-то не настоящее – ни работа, ни гитара, пьянство – это уж точно случайное, «пока»… пока что? И даже семья… семьи не представлялись главным и окончательным – так, гавань, переждать непонятку океана, и плыть дальше, в неведомый свой порт. Отец Владимир Сидоров, похоже, доплыл. Он спокоен… Вот! Вот слово, какое к нему теперь подходит! Не устал, не болен – хоть устал и болен, но какая в сущности это ерунда! – он спокоен! Это покой отцовского дома… так, бывало в детстве, всех собак перегоняешь, все штаны по заборам издерёшь, на