Теперь и в кабинете Абузара Гиреевича нет прежнего уюта, аккуратности. И под диваном, и на диване – всюду книги. Статуэтки и вазы, которыми когда-то гордился профессор, – он собирал их по всей России и Европе и любил показывать гостям, – теперь стояли высоко на шкафах, так, что и не достанешь. Редкие миниатюры знаменитых художников или висели криво, или совсем сняты. Только фикус вырос не меньше дерева и пальма вытянулась до потолка. Под их ветвями всё ещё стоял стол… письменный стол Мансура. Но на стол был поставлен телевизор.
Пока у женщин шёл разговор, обычный при первой встрече, Абузар Гиреевич вышел в коридор, позвонил кому-то из своих приятелей, видимо, тоже книголюбу, похвастался тем, что сегодня наконец-то приобрёл «Воспоминания» Шаляпина. Потом долго пили чай. Абузар Гиреевич, оказывается, до сих пор пьёт из маленькой узорчатой чашки. У него и чайная ложка всё та же, изящная, серебряная, с витой ручкой, – подарок друзей к пятидесятилетию. Фатихаттай заваривает чай ему по-прежнему отдельно – в маленьком чайнике – и сахар колет заранее. Абузар Гиреевич пьёт вприкуску, – так, говорит, вкуснее.
Абузар Гиреевич за чаем любил шутки, весёлый разговор. Сегодня настроение у него как-то странно менялось: то оживится, то вдруг сделается задумчив, смотрит вниз и рассеянно отвечает на вопросы.
– Друг мой, уж не захворал ли ты? – встревожилась Мадина-ханум.
– Спасибо, друг мой, я здоров… – Помолчал и объяснил: – У нас сегодня… человек умер…
Профессор, сгорбившись, ушёл к себе в кабинет. А женщины, расспросив у Гульшагиды, кто скончался, погоревали, сколько положено, и опять повернули разговор на свой лад. Хотя Гульшагиде не очень хотелось рассказывать о своей прежней жизни в Акъяре, но пришлось уступить расспросам. Не чувствуя ни скрытых осуждений, ни затаённых насмешек у своих собеседниц, она до конца разоткровенничалась:
– Говорят, у мужчин всё хорошее в будущем, а вот у женщин, кажется, в прошлом. Я в свои двадцать шесть лет частенько тоскую о прошлом, – призналась Гульшагида.
– А что за человек был твой муж? – всё же полюбопытствовала Фатихаттай.
– Человек он был вроде бы неплохой. Агроном. Знал своё дело… Но у нас, врачей, особая профессия – ни днём, ни ночью нет покоя. И в дождь, и в буран, из гостей, среди ночи могут вызвать к больному. Уедешь – и сама не знаешь, когда вернёшься домой. Сперва муж вроде жалел, потом начал хмуриться, а в конце концов заявил: «Мне не нравится эта жизнь, выбирай одно из двух: или я, или больница…»
– Ребёночка-то нет?
– Нет, – тихо ответила Гульшагида.
Теперь, когда открыла свою душу, Гульшагида очень захотела узнать: а что Мансур, как и где он живёт, счастлив ли, есть ли у него дети? Откуда взялся слух, будто бы вернулся домой? Однако она не могла так запросто, как старшие её собеседницы, задать очень уж деликатные, мучавшие её вопросы. А сами они – ни Мадина-ханум, ни Фатихаттай – почему-то не заводили речь о Мансуре.
Гульшагида собралась было домой, но её не отпустили: