по горло в кровище, нахлебаться дерьма. Увидеть такое, от чего потом сутками не заснешь. И жить не хочется. А хочется удавиться, лишь бы кошмар закончился. «Мост над бездной», говоришь? Наш мост – слишком ненадежный, того и гляди, обрушится. Рассыплется прямо под ногами. Но пока ничего, ползем кое-как к спасительному берегу. Страшно, а ползем..
Мягкая, с розовыми подушечками кошачья лапа легла на губы следователя, и Боря тут же понял, что перебрал с пафосом. Он и без того никогда не был Цицероном, а теперь и вовсе впал в непроходимую, плохо перевариваемую банальщину. Вот если бы на месте Вересня оказался надменный латинос Пуиг! Он бы быстро все объяснил дурацкому парню, да так, что до костей бы пробрало.
«Мита утопила его голову под водой, когда мыла, и поэтому не было слышно, как Тото разговаривает, это он умирал, задыхаясь, и делался серо-белым. Тото вовсю старался вынырнуть и подышать, но Мита топила его, она ведь взрослая и сильнее, топила до самого белого дна ванны, Тото смотрел вверх на мать открытыми глазами, выпученными и синими от удушья, лицо все больше синело, и руки искали, во что бы вцепиться ногтями, но кругом была вода, лучше вцепиться ногтями в простыни, тогда становится легче – но вот он умирает, и больше не старается спастись, и лежит серо-белый. А еще задается, что он в школе круглый отличник. Так ему и надо за упрямство».
О, да.
…Преисподняя имени Отто Генриховича Кукушкина была холодна и залита мертвенно-бледным светом ламп дневного освещения. Вересень не любил это место еще и потому, что в нем, ни на секунду не затыкаясь, звучали барды советского и постсоветского разлива. Кукушкин же, напротив, был фанатом КСП[3], и за тридцать лет не пропустил ни одного Грушинского фестиваля[4]. Он и сам был не дурак сбацать на гитаре песню по заявкам слушателей, но всякий раз это оказывалась одна-единственная песня – «Лыжи у печки стоят».
– А давай Владимира Семеныча, Кукушкин! – подначивали Отто оперá во время дружеских попоек.
– Легко, – тут же соглашался судмедэксперт. – Высоцкий – наше все. Что поем?
Предложения поступали самые разные, в зависимости от текущего настроя слушателей. Кто-то настаивал на философской лирике, кто-то требовал «Где деньги, Зин», кто-то – за душу берущую «Я несла свою беду», и непременно – с надрывом и со слезой. После пятнадцатиминутных препирательств песня наконец-то выбиралась и Кукушкин, закатив глаза под веки, брал на гитаре свой фирменный ля-минорный аккорд.
И – с надрывом и со слезой – пропевал «Лыжи у печки стоят».
Где-то к концу первого куплета за столом воцарялась нехорошая тишина. Но Кукушкина не прерывали – из уважения к возрасту и заслугам перед правоохранительными органами: Отто Генрихович и впрямь был блестящим специалистом. Но после финальной фразы («Где-то лавины шумят») и финального же ля минора, всегда находился кто-то, кто пробовал пенять Кукушкину:
– Это же не Высоцкий!
– Разве? – удивлялся Кукушкин.
Все последующие попытки