– внутренний дворик, обнесенный по периметру белокаменной аркадой. В этом замкнутом со всех сторон дворике, в самом центре большого города, ярко зеленел подстриженый газон, и слышался только утренний щебет птиц, да в затененной галерее, поставив ногу на пьедестал тронутой мхом колонны и локтем опираясь на колено, молодой ксендз в сутане вел оживленную беседу с двумя парнями. Эта живописная, непринужденная, прямо-таки мушкетерская мизансцена мигом вернула мне душевное равновесие. Всю жизнь мечтал встретиться с каким-нибудь веселым аббатом вроде Арамиса. Женщина подвела меня к ним и изложила ситуацию.
– Ха! Не говорит по-польски! – воскликнул Арамис, убирая ногу с пьедестала и выпрямляясь. – Русский? Все ясно. Ну, в чем дело?
Все трое весело меня разглядывали. В третий раз я принялся рассказывать о своем несчастье, но так как в присутствии женщины повторяться мне почему-то показалось неудобным, я увяз в неидущих к делу подробностях. Арамис нахмурился, а один из парней сказал:
– Мы не понимаем. Помедленнее, пожалуйста.
Я опять затарахтел, размахивая руками и тыча в воздух своим «Зенитом». Наконец тот, что переспрашивал, понял, в чем дело, и объяснил остальным. Все трое задумались. Я тоже молчал, плотоядно поглядывая на ксендзову сутану: она как раз мне годилась, но им это в голову не приходило. Потом один из парней подал какой-то совет, и Арамис, поколебавшись, вынул из-под сутаны ключ. Он отпер маленькую дверцу здесь же, в галерее, и мы вчетвером стали спускаться по кирпичной лестнице. Навстречу, как говорится, пахнуло сыростью.
Мы спускались в подземелье, шли темными переходами и снова спускались. Арамис, возглавлявший шествие, на ходу щелкал выключателями, загорались тусклые, запыленные лампочки, а парни, шедшие сзади, проходя, их гасили. Мы спускались все ниже, становилось совсем промозгло, и я уже начинал с беспокойством подумывать о лицемерии и вероломстве ксендзов. Мы достигли наконец дна и очутились в холодном каменном мешке. Я поискал глазами бочку амонтильядо, а мои спутники погасили последнюю лампочку и в темноте обступили меня.
– Здесь – хорошо?
Я опустился на корточки, дрожащими пальцами роясь в аппарате. Потом сказал: «Готово», – и мы двинулись в обратный путь.
Во дворике, обнесенном аркадой, на зеленом газоне под голубым небом, щурясь от яркого солнечного света, я орал в восторге:
– Dziêkuje! Dziêkuje bardzo! – а один из парней – тот, более понятливый, – насмешливо спросил:
– Что, в России все говорят так быстро?
Чтобы уж покончить с этой историей, надо добавить, что как только я вернулся к Морковке, которая дожидалась меня в полутемной прохладе костела, и, усевшись рядом с ней на скамью, стал перематывать пленку, она снова выскочила из кассеты. Там, в подземелье, я постеснялся задерживать людей, которые терпеливо стояли вокруг меня, чтобы какой-нибудь случайный лучик не помешал моим махинациям, и, сидя на корточках, дрожащими второпях пальцами только вставил кончик пленки в катушку, а перематывать не стал и даже не проверил, прочно