дешевого крепленого вина. Водка, естественно, мгновенно выпивается, принимаешься за портвейн. Через некоторое время замечаешь на своем участке стола новую бутылку водки. Покончив с нею, опять переходишь к портвейну… И так – несколько раз. От этой чересполосицы голова начинает мутиться. А когда дамы, в большинстве, уже разойдутся и мужики сплотятся за столом теснее, вдруг невесть откуда возникает целая батарея водочных бутылок…
В прошлый четверг Нину Николаевну проводили на пенсию, по этому поводу было застолье. На следующий день я позвонил Адику и рассказал о том, что приключилось со мной, когда я доехал до своей станции. Удивительное дело, говорю, ведь мы же с тобой почти трезвые были: вместе дошли до метро и еще долго спорили на платформе, кто из нас проводит другого до дому…
– Это ты-то был трезвый? – воскликнул непьющий Адик.
И он со смехом принялся рассказывать мне, как я обкладывал милиционеров на улице и в метро.
– Я и не знал, что у тебя голос такой зычный!
Я, по его словам, вел себя, как праздничная демонстрация: шел и через равные интервалы выкрикивал лозунги.
– И почему-то всех – в рот!
Самое удивительное, что милиционеры сторонились и не цапали.
– Я понял, что ты – художественная натура…
А я, по правде говоря, помню только, как падал на станции метро «Университет». Поезд остановился, по трансляции объявили, что он дальше не пойдет, немногочисленные пассажиры покинули вагон. Я остался один. С удивлением я чувствовал, что не могу встать: ноги отказали. Кое-как дотянулся до поручней и, перебирая руками, вывалился наружу. Тут же, как от удара в челюсть, меня бросило назад, я ударился спиной о стенку вагона и съехал по ней, глядя на удаляющиеся спины пассажиров. (Хорошо, что поезд в этот момент не тронулся.) На помощь рассчитывать не приходилось. Я поднялся, сделал несколько шагов – и опять отлетел, больно стукнувшись о перрон затылком.
В недоумении (никогда еще такого не случалось) я сообразил, что вертикально мне все равно не устоять, перевернулся на четвереньки, встал и, наклонившись вперед, быстро пошел, почти побежал – этакий самолет на взлете, – обгоняя толпу. Когда я ее уже обогнал, перед самым эскалатором меня снова потянуло назад, я потерял равновесие и попятился, но преодолел себя и, рванувшись, вцепился в движущийся поручень.
2.12.1972. За прошедшую неделю я не сделал ничего. Совсем ничего, совершенно. То есть я, конечно, исправно проводил занятия в школе, посещал заседания сектора в Козицком, а, кроме того, выучил пяток простеньких мелодий из «Cantiones medii et renascentis bohemorum aevi» на Микином металлофоне и начал обучаться шахматной игре по книжке; но с еще большей, чем прежде, очевидностью убедился я, что дела-то, собственно, нет у меня никакого.
Хочешь, скажу я, кто ты, Аттик? Пустой лоботряс.
Я имею в виду профессию, вернее – ремесло, а еще лучше – рукомесло, которое есть у каждого. Во всяком случае, у каждого, кто себя уважает. Или наоборот: по-настоящему уважать