помню многое, но многое и стараюсь не вспоминать. До сих пор перед мысленным взором моим, стоит только захотеть, встают – живыми как прежде! – сменяя друг друга, и безумное великолепие «вечных» ассирийских садов, и даже куда более давнее – углем и охрой размалеванные, мрачные в отблесках костра, стены первой пещеры, ставшей прибежищем нашему племени. Отчетливо вспоминаю я тогда и пыльный топот идущих в атаку боевых слонов Ганнибала, и свистящую пляску древнего ветра в том изодранном парусе, который никому уже не отыскать под ледяной гренландской скорлупой. Я помню каждую из своих женщин, каждого ученика, каждое их слово, улыбку и каждую строку.
Только к чему мне это теперь? Все оно так же далеко от меня, как и долгий вкус исступленных агорийских споров под молодое вино, как последний, терпкий, глоток благословенной цикуты: «Блаженна та пора, когда спешить – не надо. Дочь скоротечных дней, исчерпана хандра. Приятно-холодна, желанна чаша яда. И добрая, с клюкой, приходит: Нам – пора!..».
Я, конечно, знавал многое и многих. Был свидетелем переворотов в державах и империях, видел перемены во всех слоях общества – от высших до низших. Древние города в развалинах. Безвестные деревушки, ставшие резиденцией королей. Знаменитые реки, высохшие в ручейки. Океан, обнажающий один берег и наводняющий другой. Был участником открытия неизвестных еще стран, свидетелем погружения в варварство культурнейших народов и приобщения к культуре народов самых варварских. Я наблюдал великие открытия, и я помню многих людей – великих и простых, разных.
Я сам был многими, но всегда оставался собой – струльдбругом, то есть бессмертным.
4.
Не хочу даже пытаться представить, как можно длить бесконечную жизнь, подверженную всем невзгодам, которые приносит с собой старость. Надеюсь, что мне и теперь удастся уйти достойно и вовремя, ибо, уверен я, ни один тиран не смог пока изобрести казни, которую я с радостью не принял бы, лишь бы избавиться от такой жизни, какая ждет тебя еще не-добрый десяток лет, мой Джонатан.
И сколько бы раз ни совершал я переход, всегда он оказывался болью, страхом и мукой куда меньшей, чем прозябание в дряхлом, умирающем теле. Это старческое тело твое просуществует еще какое-то время, отчаянно цепляясь за жизнь и мучительно болея. Но оно не будет уже мной (или тобой, истинным?) – ни за что и никогда. Плоть эта, я знаю, способна просуществовать не один год. Но выносить чуть долее разум мой, бессмертную душу твою – слишком мучительно для нее. Ей сейчас куда важнее свое – человечье, животное.
И, кажется мне теперь, куда лучше было бы тебе родиться вовсе без разума либо где-нибудь обронить его по пути!
Когда-то, обнаружив после долгих скитаний этот первый в бесплодных пространствах оазис жизни, мы сделали слишком скорый и потому неверный выбор, но до сих пор не хотим признаться себе в этом. Земная плоть хороша лишь