через час он очухался, полный раскаяния из-за того, что первым начал. Даже не затаил обиду. Почти уверена, он и не помнил, как я его ударила. В тот раз мы очень славно помирились.
– Звучит романтично.
– Конечно, почему бы и нет? Романтика в берлинском стиле. Позволь мне сказать тебе кое-что, коппер: когда мужчина лежит без сознания у твоих ног, и ты знаешь, что, если бы захотела, могла бы забить его ножкой стула до полусмерти, только тогда действительно понимаешь, любишь его или нет.
– Как уже говорил, я сожалею о том, что с вами случилось. И сделаю все возможное, чтобы поймать того, кто это сделал. Даю вам слово.
– Очень мило с вашей стороны, герр Гюнтер. Но, честно говоря, для меня это теперь не имеет особого значения.
– Можете еще что-то мне рассказать?
– Нет.
– Согласно заключению лаборатории, вы были беременны. Знали об этом?
– Нет. Я… мы всегда хотели ребенка. Не то чтобы могли его себе позволить. – Она смахнула слезу и на мгновение затихла, а затем умолкла навсегда.
Обычно мне не удавалось вернуться на Ноллендорфплац к ужину, но, поскольку была пятница и я пропустил обед, возвращение меня порадовало, ведь в такие вечера фрау Вайтендорф, как правило, уходила в театр и оставляла на плите хэш из легкого, который нужно было только разогреть. Еды всегда хватало на десятерых, и я, еще со школьных лет весьма уважая это блюдо, с удовольствием присоединился к соседям за обеденным столом. Роза возилась с хэшем и вареным картофелем; Фишер, баварский коммивояжер, нарезал черный хлеб, а Рэнкин разливал по большим кружкам солодовый кофе. Я взялся расставлять тарелки из второсортного фарфора. Жильцам, конечно, было любопытно, почему я вообще тут оказался, но напрямую они не спрашивали. Не то чтобы я рвался рассказать, что меня повысили до Комиссии по расследованию убийств. Последнее, о чем мне хотелось говорить дома, – это о преступлениях. Однако большая часть беседы крутилась вокруг взрыва на заводе «Вольфмиум» и гибели рабочих. Фишер заявил, что для него это стало одной из причин пройтись завтра маршем по Берлину вместе с коммунистами, о чем он никогда бы не упомянул при фрау Вайтендорф. Если и существовала тема, способная привести нашу хозяйку в необузданный гнев, так это большевизм. Столь яростной антикоммунисткой ее делала не только приверженность нацизму, но и следы от пуль на фасаде дома, которые оставило ополчение спартакистов во время революции девятнадцатого года. Каждую отметину фрау Вайтендорф принимала близко к сердцу.
– В какой части Берлина? – спросил я.
– Начинаем в Шарлоттенбурге.
– Думаю, там не так уж много коммунистов.
– И направимся на восток, по Бисмаркштрассе.
– Не знала, что вы коммунист, герр Фишер, – сказала Роза.
– Я не коммунист. Но чувствую, должен что-то сделать после жуткой трагедии на «Вольфмиуме». Можете считать, что я хочу проявить немного солидарности с рабочими. Хотя меня и не удивляет то, что подобные вещи случаются. В этой стране нанимателям плевать и на работников,