прочим, к Керберу, с которым беседовал часто довольно откровенно; на этот раз мы говорили более двух часов, подробно разобрали положение. Я расспрашивал о некоторых лицах, главным образом из придворных кругов. Формулировал я свой главный вопрос следующим образом: способна ли Вена на необходимые реформы в случае победы? Кербер по глубоком размышлении и разборе лиц ответил определенно: нет. Победа усилит старый режим, а новый (Карл) не будет ни в чем лучше; после победоносной войны решающий голос приобретут военные, а они будут централизовать и германизировать, создавая абсолютизм с парламентским украшением. А что Берлин, спросил я, не будет ли он настолько разумен, чтобы толкнуть своего союзника на реформы? Едва ли, последовал ответ.
Если бы у меня было больше места, я бы мог привести из рассказа Кербера о дворе и близких ему сферах множество прямо анекдотических примеров бездарности и нравственного вырождения, но думаю, что это лишнее, так как мемуары Кербера наверно не потеряны. Кербер не смотрел на династию, на Вену и Австрию так, как я, не судил о них с нравственной точки зрения, но тем убедительнее были его политические характеристики.
Нашел я также некоторых своих немецких знакомых по парламенту; они лишь подтвердили мне то, что ранее сказал мне Кербер и что я сам ожидал. Ввиду серьезности вопроса я, однако, хотел слышать то, что сами немцы говорят об Австрии. Из этих разговоров мне прежде всего стало ясно, что военные круги настроили против нас и мирных немцев. Намекали мне, что будут преследования; сообщали и об административных и политических планах (после победы), о которых говорил и Кербер. Между прочим, для меня выяснилось, что у д-ра Крамаржа будут неприятности: его русская политика была для политически неграмотного Фридриха бельмом на глазу; панславизм всех оттенков являлся для Вены и Будапешта пугалом. Я предупредил об этом близких знакомых д-ра Крамаржа.
После посещения Вены моя задача сводилась к подготовке и устройству моего отъезда за границу.
9
Уже в самом начале этих воспоминаний я должен упомянуть о д-ре Бенеше.
До войны я его лично знал мало; зато следил за его парижскими статьями и за всеми его печатными произведениями.
Слышал я о нем особенно много от покойного редактора Крыстынка (в «Часе»). Я замечал, что на нем отражается влияние моего реализма, французского позитивизма и марксизма. Он еще не выкристаллизовался. После объявления войны он пришел и заявил мне, что будет добровольно работать в «Часе». Теперь мы видались чаще. Как-то раз он зашел ко мне на квартиру перед ежедневным заседанием в «Часе», – очевидно, у него было важное дело. Действительно, так и было: он высказался в том смысле, что мы не можем относиться к войне пассивно, а должны что-то предпринять. Он не мог оставаться спокойным и жаждал дела. На это я ему ответил: «Да, я вот уже действую!» Я кое-что ему сообщил, и мы сговорились по дороге в «Час», через Летну. Вспоминаю сцену, когда мы дошли до спуска с моста