будь она неладна. Отец-то Димитрий разговоры со мной вёл. С тех пор переехал я сюда, в Петербург (дом-то с Хавроньей мне по просьбе его достался). Начал рисовать, затем, и глиной занялся. Она под Вырицей в залежах. Я туда иногда езжу. Я, ведь, для прихода его иконы пишу, – художник вздохнул. – Благодарность – редкая черта.
Маша на стену посмотрела, где как раз икона висела. Наверное, художник недавно закончил работу.
– Кто это, дядька Иван?
– Матерь Скорбящая.
– О чем она скорбит?
– Обо всех несчастных. Много, ведь, на Руси таких.
Иван Груздев вновь за лепку взялся, ноги накрыл.
– Ты племянницею приходишься отцу Димитрию, Маша?
– Да.
– Хочешь, твой портрет сделаю?
– Нет, дядька Иван. Не надо это. Нынче в церкви видела я Целителя Пантелеймона. Вот если б Вы его нарисовали.
Иконописец задумался.
– Рассказывали мне про него. Нелегкую жизнь святой угодник прожил. Голову свою на отсеченье дал, а потом чудеса случаться стали. Видели его многие. Одним помощь даровал, других на Путь светлый выводил.
Дивилась Машенька:
– Многое Вы знаете, Дядька Иван.
– Многое. Отец Димитрий просветил.
Возвратилась Маша под вечер.
«Поздно уже, – сказала, – тётушка Дуня меня хватится. Пойду я».
«Иди. Да приходи. Вместе веселей будет. За письмо спасибо. Ждал я его».
Проходя мимо только что выстроенной деревянной церквушки святого апостола Иоанна, перекрестилась. Колокола молчали. Дикое вороньё закаркало, поднялось в небо чёрною, живою тучею, метель утихла.
Вдруг, откуда ни возьмись, словно из-под земли выросла перед Машей фигура в цветных платках. Девушка испугалась, отступила на шаг, больно уж страшным показалось ей ночное привидение: чёрное, в ушах огромные серьги, только зубы в темноте видны. Никак, цыганка. Тетка Полина плохо о цыганах говорила: «Язычники они, греховодники. Ты, Маша, держись от них подальше».
Вспомнила тёткино наставление, хотела пуститься бежать, пока не поздно. Цыганка заговорила:
– Не бойся меня. Вижу, спешишь ты куда-то. Домой, поди. Дай-ка ручку. Говорят, Фатима здорово по руке гадает.
Лицо тетушки Полины на миг мелькнуло перед её взором, затем, растворилось. Маша медленно кисть протянула, а самой боязно, подала копеечку, другую, третью.
Как в тумане слышала она голос цыганки:
– Дворец тебя ждет. Счастье своё там найдешь и горе. Берегись дворца.
Опомнилась, а гадалки уже и след простыл, обернулась – никого. До самого дома бежала, придя в дом, от ужина отказалась, в горнице своей заперлась и уснула.
Сквозь сон слышала заунывную мелодию дудочки, какую, бывало, наигрывал пастух Афонька, когда стадо зазывал. Дудочка на всю Каменку раздавалась, Афонька же пел что-то, жалобно так. Дядьку Ивана Груздева видела, как Пантелеймона рисовал; плакал он оттого, что ходить не в силах, а потом вдруг сами ноги пошли. «Парализован я».
«Дворец тебя ждет, берегись дворца!» – шептали белые зубы ворожеи, только звон