Змей Горыныч, вывалившийся из своей пещеры и изрыгающий языки пламени.
– Да как смеешь ты, дерзкая девчонка, врываться к отцу?! – боярина душила ярость. Его глаза побагровели, на скулах заходили желваки. Он чуть приоткрыл рот и хватал губами воздух, словно захлебываясь в потоках слов, которые собирался сказать. – Как смеешь приказывать мне?! Как смеешь перечить?!! – На последнем слове, произнесенном растяжно, истошно, лицо боярина перекосилось от гнева, и его пудовый кулак с размаху ударил в дубовый стол, будто хотел разрубить его напополам. Миски, плошки, чаши, все подпрыгнуло и задребезжало как по команде. Боярин выдохнул и замолчал, только глаза его, широко раскрытые, метались из стороны в сторону, не в силах усмирить своевольную дочь.
Любава не дала ему опомниться, заговорила горячо, страстно:
– Зачем вы мучаете меня? Зачем губите жизнь мою? Разве мы тайком с Завидом сговорились? Разве не по чести просил он меня в жены? Разве он худого рода, или именьями обделен? Зачем же обидой своей счастье мое отнимаете?
Боярин тяжело дышал:
– Пока я тебя за косу в девичью не оттащил, да на хлеб и воду не посадил, уймись сама! – боярин покачал головой, заговорил тише, медленней, выдавая каждое слово точно увесистую оплеуху, – А что до обиды, не моя это обида, всего рода Ховриных, а ты, – боярин поднял на Любаву тяжелый палец, – хочешь, чтобы я на Москве посмешищем стал? Чтобы люди говорили «видал, мол, Лыковы-то старому дураку Федору Ховрину поруху в отечестве учинили, а он им за это дочь свою отдал? Завид-то Лыков Федорова сына заехал, местом потеснил, а тот нет чтоб великому челом бить за сына, свадьбу играет! Пусть, мол, теперь Ховрины ниже Лыковых будут, что с того, главное дочку порадовать!»
– Это дело Ивана! – горячо воскликнула Любава. Боярин Федор хотел было ее осадить, да видно не смог, и Никите показалось, что в его глазах на мгновение шевельнулись жалость, сострадание. Показались и так же быстро исчезли. А Любава продолжала свою речь, – Что он с Завидом не поделил, в том ему и разбираться! Разве я за брата страдать должна?
Боярин Федор помотал головой:
– Брат твой свое получил, поделом ему. А Господь меня потому годами умудрил, чтобы я за бабьи слезы родовую честь не заложил. За места наши отцы умирали! Что я внукам своим оставлю? Чем перед правнуками оправдаюсь? Как позор с рода смою? Лучше молчи, Любава, не доводи до греха!
Глаза Любавы вдруг наполнились слезами, и у Никиты екнуло сердце.
– Да как же это, тятенька? – взмолилась она, совсем по-девичьи, отчаянно, безысходно. – Как же? Один он у меня суженый, один моему сердцу мил…
– Брось, брось, – боярин Федор замахал рукой, прерывая дочь. – Ты опять за свое? Это ты с мамками да подружками в девичьей будешь про суженых-ряженых рассусоливать. Есть у тебя суженый, да получше Завида. Михайло-то Сабуров уж к нам так зачастил, что в пору прямо сейчас свадьбу играть. А Сабуровы Лыковым не чета: природные бояре,