что лучше сказать правду.
– За ней приходила мать месье Эмиля.
– Мать Эмиля Маню?
И Фина ответила жестко, так, словно в этом был виноват Лурса:
– Его сегодня утром арестовали.
Итак, пока он лежал в постели, потел, дрых, как огромный мохнатый зверь… Лурса видел в окне тускло-зеленое небо, мокрую пустынную улицу, молочницу с мешком на голове, пересекавшую мостовую, зонтик, завернувший за угол, и каменные стены домов в расплывчатых пятнах сырости.
Стояло глухое, грустное время года, пожалуй, еще более грустное, чем белесый зимний холод, и было ветрено, как в День Всех Святых. Он представил себе новый квартал у кладбища, новые длинные улицы. Как же называется их улица? Ах да, улица Эрнест-Вуавенон! И названа она не в честь какой-нибудь местной знаменитости, а просто по имени владельца этого участка.
И живут там люди, которые, пока он лежит в постели, сморенный сном, подымаются на рассвете, выходят навстречу этой сырости и едут на работу в город, по большей части на велосипеде.
Как и когда за ним пришла полиция? Безусловно, раньше восьми часов, чтобы схватить Эмиля Маню, пока он не уехал в книжный магазин. Должно быть, на углу стоял полицейский, и соседи поглядывали на него, приподняв занавески.
А госпожа Маню тем временем готовила завтрак, Эмиль одевался…
Как бы желая добить хозяина, Карла, глядя куда-то в сторону, бросила ему самый тяжелый упрек:
– Он пытался себя убить…
– Что? Хотел покончить жизнь самоубийством? Чем?
– Револьвером.
– Он ранен?
– Да не вышло у него… Осечка… Когда он услышал, что полицейские говорят с его матерью в коридоре, он побежал на чердак и там…
Стены в их коридоре, конечно, выкрашены под мрамор, Лурса был в этом уверен, перед каждой дверью половичок, а эти скоты из полиции, которые всегда кажутся почему-то слишком громоздкими, непременно оставляют на паркете следы своих мокрых сапожищ.
Фина начала оправлять постель. Лурса снял с вешалки свое не просохшее после вчерашней ночи пальто, взял котелок. На дворе стоял пронизывающий холод, как в пещере, и иной раз среди множества совершенно одинаковых капель, барабанивших по крышам домов, попадались какие-то особенно крупные и злые.
Итак, первой мыслью госпожи Маню было пойти за Николь. Чтобы ее упрекать? Конечно нет! И тем не менее в глубине души она, мать этого мальчика и к тому же стоящая на общественной лестнице бесконечно ниже, чем Лурса, она, госпожа Маню, не может не считать Николь ответственной за эту катастрофу.
Как, должно быть, стыдно было ей идти по своей улице, по своему кварталу! Она шла и плакала, говорила сама с собой вслух! Умоляла Николь вмешаться.
И обратно они шли вдвоем. Шли защищать Эмиля, оставив его, спящего Людоеда, под охраной Карлы.
Тут только Лурса понял смысл письма, полученного от прокурора, письма, которое не было, в сущности, официальной повесткой:
Дорогой друг,
мне сообщили, что вас невозможно поймать по телефону. Не соблаговолите ли вы срочно зайти в прокуратуру?