сойти от одиночества.
– Свалилась твоя красавица? Так и знала, что подведёт. Всё Семён – возьми да возьми, девка хорошая, работящая. Я не распознала сразу, что у неё не всё в порядке.
– Не серчай, она отработает. Побегу в медпункт, а то не застану медичку.
В медпункт она вошла следом за медичкой, та не успела и переодеться.
Татьяна лежала в том же положении, в каком её оставила мать. Бледное, осунувшееся лицо выделялось на тёмной наволочке. Фельдшерица разделась, повесила пальто на спинку кровати, присела на её край. Отослала мать за дровами. Надя поняла – им нужно побыть вдвоём.
Когда фельдшерица вышла в отделенную занавеской кухоньку, Наде казалось изойдёт – от нетерпения.
– Сердечко у неё слабенькое. Ничего страшного я больше не вижу. Лихорадка от нервов и температура. Подморозит, в больницу бы её отвезти, полежит, отдохнёт.
– Никуда не поеду, – донеслось с кровати.
– А температура от нервов бывает? – удивилась Надя.
– Ещё как. Месяца три срок. На учёт поставлю. К женскому доктору обязательно, а то выкидыш случится.
Уже в сенях она добавила:
– Внуки – это ж такая радость. Я родила, моя мать словно помолодела, больше меня вокруг них хлопочет.
Надя долго стояла в сенях, боясь увидеть бледное, измученное лицо дочери.
– Вот и прояснилось. Теперь и думать нечего, принимай бабка подарочек.
Что-то сломалось в душе у Надежды. Дни превратились в ожидание. Делали вид, что ничего не произошло. Разговаривали только по делу. Дочь перевели на лёгкую работу: мыть полы в клубе и в конторе, она стала высыпаться, бледность сошла.
Среди недели пришло письмо. Оно оказалось от Кольки Краснухина, чего Фёдоровна не ожидала.
– Ну, читай вслух. Да не томи, – сердилась она на дочь.
– Ему нравится работа, только к людям трудно привыкнуть. Там всё не так как у нас; и порядки, и нравы. Ещё пишет, что приедет, заберёт к себе.
Надя повернулась к божнице, положила размашистый крест:
– Николай Угодник, внял моим молитвам!
Она не заметила, как посмотрела на неё дочь. В её взгляде мелькнули и жалость к матери, и отчаяние, и решимость. Та ноябрьская ночь стала переломной.
…Ближе к ночи Таня отправилась на Хутор, где среди корявых верб стояла бабки Насти хатка. Она каким-то чудом не пострадала в бомбежку, но сама по себе была такая старая и кособокая, что казалось: двинь плечом – завалится. Подморозило, а то бы не дошла. Чтобы никто не видел, шла лугом. Судорожно сжимала банку с мёдом, что незаметно взяла из материнской заначки, чтобы расплатиться. Пожухшая трава пружинила под ногами. Остановилась возле старой, скособоченной вербы, пытаясь успокоить бьющееся сердце.
Присела на пенёк. Сырость пробирала до самой маленькой косточки. Сколько тут сидело до неё в раздумьях, сколько судеб переломалось.
Из-под двери виднелся тусклый огонёк, в сенях кто-то гремел. Дверь открылась, бабка Настя вынесла тазик, поставила на скособоченную скамейку. Таня кашлянула и в испуге замерла.
– Чего