себя женщину в белом халате, взглянул на нее испуганно:
– Что… Что-то с Сашей?!
– Нет-нет, я всего лишь медсестра, буду возле него сегодня дежурить… Я просто хотела сказать: вот увидите, мы его из этой проклятой комы вытащим! Я… Я от него не отойду, пока не вытащим, вот увидите…
На лице Меркулова мелькнула тень удивления:
– Спасибо, милая… Как вас зовут?..
– Лиля… Я… Александр Борисович шесть лет назад спас моего отца от тюрьмы, от страшного обвинения… Я была еще совсем девчонкой, но все помню… Я даю вам слово, что не отойду от него ни на секунду!.. А Ирина Генриховна – она ему кто?
– Жена… – Меркулов пристально посмотрел на девушку и, немного поколебавшись, решился: – У нее тоже беда… Понимаете, она сейчас находится в больнице, то есть в роддоме… Должен был родиться ребенок, только теперь уже не родится… Ирина услышала по телевизору о взрыве, а там брякнули, что Саша тоже погиб. Словом, ребенка она потеряла…
– Убила бы этих журналюг! – Лиля непроизвольно сжала кулачки. – Да их судить надо!..
Меркулов вздохнул и махнул рукой:
– Без толку, Лилечка… Отмажутся, как всегда… Плохо то, что Ирина Генриховна никому не верит, что Саша жив, даже своей близкой подруге…
Дверь реанимации в этот момент приоткрылась, и оба они – и Меркулов, и Лиля – вздрогнули: в образовавшейся щели показалось красное и сердитое лицо старшей медсестры. На Константина Дмитриевича она не обратила внимания.
– Ты уже здесь? – резко поинтересовалась Клавдия Петровна. – Стоишь лясы точишь?! А ну-ка за работу… Инна что, уже ушла?
– Ушла, – смущенно пробормотала девушка. И, бросив на Меркулова последний взгляд, покорно шагнула к дверям первой реанимации.
Они оба лгали ей… Лгали!.. И Екатерина, которой она так доверяла, и Зоскин… Боже, как же она устала от лжи, которой была, казалось, пропитана вся ее жизнь… Как он может быть жив, если по телевизору ясно и четко было сказано о гибели обоих?.. А тот бредовый звонок на грани бытия и небытия ей просто почудился, пригрезился – не было никакого звонка! Теперь она даже не помнит, мужским или женским был голос… Господи, почему все они не оставят ее в покое?!
Ирина ощутила горячую и душную волну ненависти, внезапно всей своей бетонной тяжестью придавившую ее к кровати. Это не была ненависть к кому-то конкретному, нет… Скорее всего – к тому чудовищу, представлявшемуся ей почему-то сейчас в виде омерзительного серого спрута, который именуется государственной машиной… Государственной машиной, убившей Шурика… Но ведь он сам – сам, так охотно, почти радостно скользил все эти годы в ее отверстую пасть, служил ей, забывая о собственной жене, дочери, будущем ребенке… Как, как она скажет теперь их дочери, что у нее нет больше отца, нет и обещанной маленькой сестрички или братика и не будет уже никогда?..
– Иришка, – она не заметила, когда Катя успела войти в палату, – я тебя прошу, выслушай меня спокойно: клянусь тебе здоровьем моей матери, твой Саша