и от этой улыбки на душе сделалось как-то совсем нехорошо.
В банк я не пошел, отправился прямиком домой. Но опоздал…
Предчувствия не подвели – стоило только пройти за ограду, и в глаза сразу бросилась оставленная нараспашку дверь.
Теодор подобной небрежности себе никогда не позволял!
Достав из кармана «Цербер», я уже на бегу сдвинул предохранитель и взлетел на крыльцо. Заскочил в дом, и сразу из-под ноги вылетела винтовочная гильза, ударилась о плинтус, закрутилась на месте.
– Дерьмо! – в сердцах выругался я, встав над телом дворецкого, во лбу которого чернело засохшей кровью аккуратное пулевое отверстие. Поднял брошенную на грудь Теодора визитную карточку, прочитал лаконичное послание на обратной стороне и вновь не удержался от ругательства.
«Ты знаешь где», – гласила надпись на визитке инспектора Уайта, и ничего больше на ней не было, но больше ничего писать и не требовалось.
Я знал где. И еще я знал, что инспектор не оставит меня в покое, пока не добьется своего.
Обратиться в Третий департамент?
При одной только мысли об этом у меня вырвался нервный смешок.
Не вариант. Хорошо бы, но не вариант.
Отбросив смятую визитку, я посмотрел на дворецкого и покачал головой.
– Ладно, Теодор, – вздохнул я, хрустнув костяшками пальцев, – давай начнем все сначала.
И я заставил себя увидеть то, что лежит на полу в действительности, а не в моем подменившем собой реальность воображении.
И сразу облик дворецкого начал меняться и терять человеческое обличье. Тронутая тлением кожа туго обтянула острые скулы, пустые глазницы провалились, губы натянулись полосками серой кожи и обнажили неровные желтые зубы, а волосы увенчали череп серыми клочьями. И лишь дыра во лбу не изменилась никак. Пулевое отверстие было здесь и сейчас.
Неожиданно торчавшая из рукава кисть дрогнула, скрюченные пальцы заскребли по дубовому паркету, ноги засучили по полу начищенными ботинками, и тогда я одернул неупокоенного:
– Терпение, Теодор! Терпение!
Ту ночь, когда в доме поселилось проклятие, дворецкий не пережил. Но и умер не до конца. Теодор был человеком чести, его чувство долга оказалось сильнее смерти, и это сыграло с ним злую шутку – все эти годы он оставался заперт в собственном мертвом теле, будто в камере смертников. Старуха с косой могла прийти за ним в любой из дней, но медлила, то ли намереваясь извести обманувшего ее наглеца ожиданием, то ли не зная, с какой стороны подступиться к эдакому упрямцу. А я…
Я слишком хорошо помнил Теодора живым, чтобы позволить ему пребывать в образе бессловесной нежити. Мне ведь не требовалось воскрешать покойника, достаточно было просто представить его живым и добавить к этим воспоминаниям самую малость силы.
Откуда ей взяться, если мой талант черпал силу в страхах?
Из страхов, откуда еще. И дело было даже не в том, что сам я до дрожи боялся одиночества пустого особняка, куда больше