и притом как можно выразительнее.
– Ну, если дело за этим, – смеясь проговорила Адриенна, – то я готова называть его даже «ваше превосходительство». Кажется, так и полагается?
– Теперь нет… но это все-таки не будет лишним. А уж если вы сумеете ввернуть раза два «монсеньор»[169], то дело заранее выиграно.
– Будьте покойны. Если есть министры-выскочки[170], как и мещане во дворянстве,[171] то я постараюсь вспомнить господина Журдена и сполна удовлетворю ненасытное тщеславие вашего государственного человека.
– Предоставляю его вам целиком. Он будет в надежных руках… – продолжал доктор, с удовольствием замечая, что карета ехала теперь по темным улицам, шедшим от площади Одеона к кварталу Пантеона. – Я на этот раз не поставлю в вину министру его спесь, если она может принести нам пользу.
– А мне ничуть не совестно пустить в ход столь невинную хитрость, – заметила мадемуазель де Кардовилль.
Потом, посмотрев в окно, она прибавила.
– Как темно на улице, какой ветер, снег! Да где же это мы едем?
– Как? Неблагодарная парижанка! Неужели вы не узнали, хотя бы по отсутствию магазинов, дорогого для вас Сен-Жерменского предместья?
– Я думала, мы давно его проехали!
– Я тоже, – сказал доктор, делая вид, что старается узнать местность. – Но мы все еще здесь! Верно, моего кучера ослепило бьющим в лицо снегом и он спутался… Впрочем, теперь мы на верном пути: это Сен-Гильомская улица, – не особенно-то веселая улица, кстати сказать, – но мы через десять минут будем у министра, к которому попадем, на правах старой дружбы, через малый подъезд, чем избежим церемоний главного входа.
Адриенна, редко выезжавшая иначе как в карете, плохо знала город; обычаи министров ей были знакомы еще менее; кроме того, она так доверяла доктору, что решительно не усомнилась ни в одном его слове.
С самого отъезда из дворца Сен-Дизье у доктора вертелся на языке вопрос, задать который Адриенне он не решался, боясь себя скомпрометировать. Когда она заговорила об ожидаемом наследстве, о чем ему никто не сообщил ни слова, Балейнье, тонкий и ловкий наблюдатель, заметил смущение и испуг княгини и аббата. Он сразу догадался, что заговор против Адриенны (заговор, в котором он слепо принимал участие, повинуясь приказанию ордена) должен был иметь отношение к интересам, которые от него скрывали, и он нетерпеливо жаждал узнать эту тайну. Как и у всех членов таинственной конгрегации, привычной к доносительству, в докторе развились, как он сам чувствовал, все отвратительные пороки, свойственные его сообщникам, – например, зависть, подозрительность и ревнивое любопытство. Не отказываясь служить замыслам д'Эгриньи, Балейнье горел желанием узнать, что тот от него скрывает. И, преодолев нерешительность, он наконец обратился к Адриенне, не желая упускать благоприятного случая:
– Сейчас я задам вам один вопрос… Если вы его сочтете нескромным… то не отвечайте.
– Продолжайте, пожалуйста.
– Перед приходом