Балансируя, будто канатоходец, он пронёс между столиков чайную ложечку точно к носу Кирпичикова. Глоток коньяка мог достаться товарищу за сочувствие, но всё остальное, простите, болезным, на поправку здоровья. Кирпичиков сморщился осуждающе, отвернулся. Марат, как ребёнок, причмокивая губами, посмаковал из ложечки алкоголь, потом вернулся к стойке, залпом выпил содержимое чашки. Проводил проникающую внутрь живительную влагу ладонью по груди до самого желудка. Бармен с предельным пониманием сопереживал из-за барной стойки.
Марат замер в блаженстве. Дошло по назначению. И согрело. Принюхал выпитое лимоном.
Незначительная, казалось бы, сцена была с блеском отыграна двумя актёрами. Лишь Кирпичиков не включился в игру, остался безучастным зрителем. А зря, ведь это принесло действующим лицам крохотную радость, с которой можно было начинать трудное утро хмурого дня. Марат ожил и порозовел.
Весь смысл в игре и даже не в финале. Финал всегда – конец, хоть радостен, хоть грустен.
– А?! Ну? Как?! – c восторгом воскликнул Марат, подёргал бровями. – Укропыч?! Живём… коль не закопают живьём! – и великодушно поделился добычей, положил лимон на блюдечко Кирпичикову, снова вернулся к стойке в знак благодарности за спасение. Кирпичиков в одиночестве зажевал отрез цитруса, сморщился, покривился, не побрезговал витаминами.
Великодушный бармен тоже остался приятно доволен. А уж как остался Марат! Маленькое милосердие вовремя – лучше большой подачки с опозданием.
– А-а-а! – затянули на два голоса бармен и Марат, мягко вкручивая указательные пальцы в грудь друг друга.
– Вод как! Жизнь! Она и в жилах тепла!– выдал Марат.
Кирпичиков уныло смаковал лимон. Безрадостно было человеку. Похоже, его сегодня съедали свои, нелёгкие мысли, и никак они не вписывались в утреннюю разминку знакомых.
Комитет (постоянной и временной занятости)
Фасад мрачного массивного здания фатальной неизбежностью надвигался, наваливался сверху, заслонял серое огромное небо. С робостью безответственного человека Марат осторожно и нерешительно подступал к постаменту ступеней входа, сгорбленный, беззащитный, с виду невинный. Но вдруг выпрямился, гордо запрокинул голову, показал фасаду казённого здания белый язык. Поборолся, кривляясь, с тяжёлой створкой двери, боком протиснулся внутрь. Здание зажевало его целиком, проглотило. Стеклянная чёрная вывеска сбликовала отражением проскользнувшего трамвая и застыла, холодная, бездушная, будто памятная табличка надгробия.
Марат потащил тяжёлый кофр с фотоаппаратурой наверх. Переступал по ступеням широкой мраморной лестнице тяжко, будто всходил на эшафот. Вгляделся в туман старинной амальгамы зеркала, пригладил жёсткие, растрёпанные вихры, оскалил неровные зубы. Состроил наивную, безвинную рожицу. Нате, мол, кушайте меня всего, виноватого, но покорного.
Унылые коричневые стены казенного здания и непрозрачные, пыльные стёкла огромных окон угнетали. Люди отрабатывали в подобных заведениях всю свою