полотно тоже было напоено смыслом.
Усталая написанная маслом балерина стояла у стойки вполоборота к зрителю. Окружали её фигуру разных оттенков тёмные хаотичные пятна фона. Картина казалась тёмно-зелёно-коричневой. А сама балерина – удручённой, просто какой-то разбитой тяжкими мыслями. И в этом не было ничего шокирующего.
Но в целом полотно вызывало мрачные чувства и сразу основательно давило на нервы и портило настроение. И по духу сделано оно было безжалостно – балерина поражала своей вызывающей некрасивостью, бьющей в глаза непропорциональностью, подчёркнутыми и преувеличенными «недостатками» в лице, фигуре, в одеянии и неправдоподобной для балерин выспренней полнотой.
Казалось, что бедняжка чем-то не угодила автору, вызвала желание поиздеваться, досадить и, вообще, изуродовать, превратив её спину практически в перетянутую шнуровкой и упрямо вылезающую из-под стянутых верёвочек бледную сардельку.
И если Мария Эдуардовна впопыхах поначалу отнеслась к изображению довольно равнодушно, то её мужу Павлу Сергеевичу балерина с картины не понравилась с полувзгляда.
Он так и сказал жене дома вечером, прислонив к стене в коридоре завёрнутый в бумагу дар размером метр на метр и не решаясь внести дальше в дом:
– Бегемот бегемотом! И куда мы это денем?
Мария Эдуардовна безмолвно сняла туфли, прошла в ванную, вымыла руки и вернулась в коридор, где Павел Сергеевич, освободившись от груды цветов и пакетов с подарками, уже снял с картины бумагу.
– Так куда? – неодобрительно глядя на изображение, но всё-таки с готовностью выполнить распоряжение повторил он так, как будто ожидал, что его попросят никуда картину не вносить, а каким-то образом избавиться от дара.
Мария Эдуардовна замялась и задумалась. Картина тоже не вдохновила её.
Муж был более прямолинеен.
– Ужас какой-то! – воскликнул он. – Смотреть не хочется – балерина толстая, несоразмерная, как побитая собака, и нога у неё 45 размера. И всё у неё плохо, и жизнь ей не мила.
Марина Эдуардовна повнимательнее вгляделась в полотно, особенно в большие ступни ног танцовщицы.
– Да уж-ж-ж! – оценочно прошептала она, вкладывая в нарочито-долгое жужжание антипатию к художественному объекту.
Изображение на холсте не вызвало у неё эстетического удовольствия, наоборот, оно давило и производило гнетущее впечатление. Героиня в сизо-коричневой пачке заставляла отвести глаза и никогда больше в сторону артефакта не смотреть.
– Давай сразу выбросим! – прямолинейно и решительно предложил супруг.
– Как-то неловко, Павлик, – возразила ему Мария Эдуардовна, с неприязнью глядя на картину.
– Что же тут неловкого! – воскликнул он в ответ. – Дома не оставишь, передарить никому нельзя – все её видели и запомнили, на дачу не отвезёшь. Остаётся выбросить.
– Нет, так нельзя, у неё же, наверное, есть художественная ценность, – засопротивлялась