это? – негромко спросил, подойдя к Емпитафию и кивнув в сторону Натали, человек по имени Цыбин.
Крякишев – сразу не ответил. Поэт – что-то там себе бурчал под нос (почти про себя и почти угрожающее). Хотя уже и не таращился в сторону кучерявого моралиста. Потом, всего на секунду от обидчика отвлекшись, заданный вопрос осмыслил и о въедливом казуисте тотчас позабыл:
– О ком ты? Ах, эта! Да так, поэтеска. – произнеся сие замечательное и запомнившееся нам определение, поэт тут же попытался выстроить на своем лице значительную мину: дескать, мы-то с тобою другие!
Имел в виду (естественно) – лишь себя. Должно быть, поэт собирался подольститься, а после и взаймы попросить (вспомошествование – впавшему в бедность благородному идальго); но – в глазах Цыбина уже появилось престранное выражение.
Скорей, это даже было (вы)рождение: из глаз этого (совсем незнакомого нам) человека рождалась вовне какая-то небывалая жизнь; жизнь – не со зла или с добром, жизнь как факт: известно, что для жизни в миру (ничуть не напоминающем потерянный рай) нет никаких оснований – кроме одного, самого простого: я так хочу.
Разумеется, чуда веры в вышеприведённой формулировке нет. Да и смешно было бы ожидать от совершенно незнакомого человека, что он распознает во встречных (во мне или вас) какое-либо чудо веры; смешно, право слово.
Но (вы)рождение из глаз Цыбина (его nova vita) – действительно имело место быть. Какая-то очень для него важная мысль (напряжённая настолько, что даже и не здоровая) увлекала Цыбина за собой: побуждая – само-родиться, но – оказываясь при этом и самому себе повитухой.
От этой роли Цыбин не отказывался. Более того, сразу же за неё принялся – претворять в жизнь (притворяясь властным над жизнью), перетаскивать из небывалого в сбывшееся.
Впрочем, на деле он – ещё помедлил; а потом ещё и ещё (он помедлил), наблюдая – как Наташка пытается и тщится получить или даже соблазном извлечь из бедного Евгения хоть какой-нибудь факт помянутой трагедии; «жареный» факт – способный пройтись по её сердечку нарезом; разумеется, все было тщетно (ему ли было не знать), и тогда он предложил:
– Вот что, Крякишев! Пригласи-ка ты ее куда-нибудь в хорошее место немного выпить; вижу, она с тобой охотно пойдет.
Чувство юмора (он называл это чувство самосарказмом) оказалось у него специфическим.
Крякишев (подчёркнутой нелепости его утверждения) изумился, причём – настолько, что и вымолвить ничего не успел, как Цыбин продолжил:
– Приманить её просто: скажи только, что имеешь кое-что о Коротееве и можешь ей рассказать; потом с комфортом оправдаешься: объяснишь, что весь эксклюзив (замечу, что это журналюшное словцо произнесено было им с брезгливостью и не вполне правильно) – исключительно у меня; потом откроешься, что обмануть ее тебя побудили позывы благородно-романтические.
– И что за интерес тебе быть сводником?
– А такой: когда она в ужасе от тебя прочь бросится, вот тогда ты возьми да объяви, что номер моего телефона