она напоминала себе дырявую бочку, из которой вовсю хлестала вода. И ведь это был просто человек, который не согласился с ее мнением, попытался оспорить; человек, которого она видела первый раз в жизни, и чьи слова в сущности не имели для него никакого значения.
Что же могло произойти с ней, если бы она встретила подобное в своем университете, где слова профессоров всегда совпадали с ее суждениями?
– Что он сказал такого, Мадаленна? – улыбнулась Аньеза и пригладила взъерошенные волосы на макушке. – Что так смогло взволновать la mia stella?[1]
Мадаленна сурово свела брови и отошла к большому сводчатому окну; оттуда всегда был виден лес, и сейчас, когда лето медленно подходило к своему концу, он все еще был зеленым. Листья деревьев краснели и опадали самыми последними; до самого конца они стойко дрожали на холодном ветру, но держались за сухую кору, надеясь встретить зиму на ветках. Конец был всегда один и тот же – листья падали на землю и оставались лежать там до весны, пока им на смену не приходили другие.
В такие моменты Мадаленне очень хотелось верить в перерождение природы, иначе все становилось слишком жестоким – быть красивым всего несколько месяцев, чтобы потом умереть и освободить место другим.
– Как тебе сказать, – медленно начала Мадаленна. – Видишь ли, у нас с ним зашел спор об искусстве.
– Так быстро? С чего бы вдруг?
– Я и сама не поняла. Он профессор искусствоведения. – пыль на окне лежала таким толстым слоем, что ее руки сразу стали серыми. – Он спросил меня из вежливости, где я учусь, и я ответила. А потом, слово за слово, и вот я уже доказываю, что способности – это ничто, а талант – самое важное для искусства. Но разве это не так, мама? – воскликнула Мадаленна, и Аньеза впервые за долгое время увидела, как в глазах ее дочери что-то загорелось.
– Милая, давай-ка все по порядку. Сядь, успокойся и расскажи все, что тебя волнует.
– Да меня это совершенно не волнует! – сердито заявила Мадаленна. – Просто мне неприятно, что я так быстро разуверилась в своих убеждениях.
– Мадаленна, давай еще раз, но только не так сбивчиво. – улыбнулась Аньеза. – А то я правда ничего не понимаю.
Мадаленна быстро выдохнула и уселась обратно в кресло. Непривычное ощущение чьей-то правоты неприятно давило на нее, и странное раздражение накатывало на нее волнами; ей бы очень хотелось умыться ледяной водой, но она только быстро ударила себя по щекам и разгладила складки на сарафане.
– У нас зашел спор об искусстве, мама. Мистер Гилберт сказал, что для искусства важны способности, я же заявила, что важен талант, и что без таланта, скульптур становится обычным столяром.
– Неплохо сказано. – усмехнулась Аньеза. – Папа бы оценил.
– Мистер Гилберт на это сказал, что это слишком жестоко, а я сказала, что ради искусства можно пожертвовать многим. Однако я ничего не умею, и поэтому у меня такой возможности нет. А он заявил, что тогда мои слова нечестны.
– Интересное мнение.
– Но больше всего меня пугает то,