поселился на островах Оялавы бог мира, Человек-птица, с любовью и лаской взирающий на людей со своего земного дома в Оронго. К нему приходили за утешением и поддержкой, его просили вразумить жестокосердных вождей, если те снова отдавались во власть бога Ту, забыв заповедь кротости, и Тане неизменно вставал на сторону благоразумных, помогая вернуть согласие. Не покидал он более Оялавы, ясно предвидя то время, когда каждый станет друг другу сестрой или братом, когда наступит на островах благоденствие и, рассмеявшись, дарует детям своим изобилии, равное изобилию райской Гавайки, и будет оно длиться вечно.
Так пел Человек-птица.
Гримасы боли и ненависти плясали на божественном лике его, когда вел речь он о братоубийственных войнах и, напротив, улыбка счастья озаряла лицо, когда предвосхищал блаженное будущее, без вражды и лишений.
Так пел бог, и когда он закончил, в Оронго вновь пришла тишина. Люди застыли в оцепенении, склонив нечестивые головы, пристыженные словами тохунга, ослепленные той светлой мечтой, лелеемой богом, в осквернении которой были повинны все они в равной степени. Кого изберет Тане своим земным воплощением, если не найдется достойного священного дара? Кого наградит он сладчайший из поцелуев, если губы всех окажутся замараны ложью?
Но недолгим был страх, ибо поднялся Человек-птица, выпрямился во весь рост, бросая длинную тень на камни мараэ, и заголосил птичьим криком, протяжным ликующим клекотом, давая команду начать состязание. Бог танцевал, кружась на своем постаменте, и был его танец последним, совершаемым в нынешнем теле. А значит узрел он достойного среди нечестивых и дух его приготовился к странствию.
Как по команде из толпы вышло двенадцать крепких мужчин, двенадцать сильнейших воинов Оялавы, по одному от каждого племени. Встав у крутого спуска горы, они застыли, как статуи, в ожидании новой команды. Внизу, под их стопами билась Моана, пенилась она и стонала в экстазе любовного противоборства с гранитными скалами острова, суля смелым воинам гибель. Но смерть не пугала отважных мужчин. Ни один мускул не дрогнул на их смуглых лицах, ни один не сделал шага назад, устрашившись открывшимся зрелищем. Прекрасны были гордые воины. Однако и среди них, среди лучших из лучших, выделялся, превосходя всех и силою и величием, Тутанакеи, славный сын своего племени. Зажженный, как факел, огнем любви к Хинемоа, стоял Тутанакеи перед пропастью, и Море ежилось под его взглядом, боясь принять в себя юношу. «Разве не раскаленным углем бросится он в мои прохладные воды?» – думало Море, глядя на Тутанакеи. – «Разве смогу я потушить его жар? Разве не выкиплю белым паром до самого дна прежде, чем остужу порыв страстного сердца»?
Так думало Море, и, поистине, велик человек и велика та любовь, способные вызвать подобные мысли у безграничной стихии, для которой род людской все равно, что игрушка, раб его переменчивой воли.
Но завершил Человек-птица