Уроки лишнего и нужного. Леонтий Ронин

небрежно голубоватые островки холода у висков.

      А тут избыток безжалостной людской энергии клубится под потолком вагона пригородной электрички.

      Солдаты в отвратительном камуфляже – разложившаяся трупная ткань на молодых телах – страстно хлещут «королями» и «тузами».

      Пузыри жвачки на губах девиц, как предсмертная пена, будят легкую тошноту.

      Тяжело бьет чугун колес, вагон качает, будто во сне.

      …Чьи-то пальцы трогают ее щеки, держат плечи.

      Женщина, очки в темной оправе, глядит, не мигая, сжимает ее запястье.

      Бабушка тянет валидол:

      – Прими, милая, под язык, лехчи станет.

      Неловко от внимания лиц и глаз.

      Нет сил, благодарить, виновато дрогнули губы в слабой улыбке.

      «До», и будет «после», но «сей час» – свидетель ты: сама вечность земного мгновения – с вычитанием, делением, умножением, выносом за скобки – от нуля и снова к нулю…

      А всего-то кардиограмма пиков и падений грудной клетки.

      Сицилиана Баха!

      Бог – его устами – дает светлые, легкие, солнечно-грустные минуты, они учат стареть – тонкое искусство…

      …То небо запомнилось синим.

      Грохот колес булыжниками мостовой.

      В телеге стоит высоченный человек, машет кнутом, что-то кричит.

      Мама плачет.

      Почему?

      Еще не знал слова «победа» – продолжение жизни, «после беды»…

      …А сегодня под окном одинокий алый тюльпан – капля отцовой крови, девятого-то мая.

      …Запах смолы и пыльной пакли в бревенчатом подъезде.

      Темный силуэт солнечного входного проема спрашивает: «Дома?»

      И почтальонка скрывается за дверью квартиры.

      Когда вернулся, мама слабо пытается освободиться из рук бабушки.

      У той слезы в немигающих глазах, и будто всматривается далеко, куда маму не отпускает. Силуэт принес похоронку погибшего под Смоленском отца.