как сказать… Опять же не знаю. А в начале 91-го довелось мне месяц пребывать в туманном Альбионе. Уже через две недели нахождения там я так устал от всего этого великолепия, что, засыпая однажды вечером, так сильно захотел домой, на Колыму, как еще ни разу в жизни ничего с такой силой не хотел. И я вышел из своего тела, безо всяких эмоций поднялся лицом вниз над собой спящим, затем вытянул вперед руки, пролетел сквозь стену и стремительно полетел без восторгов и страхов на восток – над свинцовым морем с белыми барашками волн, над остроконечными красными черепичными крышами какой-то североевропейской страны, затем сквозь сплошную облачность. Что было дальше – не помню, но утром я проснулся все в том же домике нашего послевоенного эмигранта в Кройдоне, южном районе Большого Лондона.
– Интересный сон, – сказал «Меченый».
– Интересный, – согласился Шавинский. – Особенно тем, что когда я вернулся на Колыму, жена в первый же день сказала: «Ты знаешь, две недели назад я проснулась среди ночи – а ты сидишь молча на стуле посреди комнаты, и какой-то не такой… Я так испугалась…». А в последующие дни еще двое знакомых независимо друг от друга очень удивились, узнав, что я месяц был в Англии: «Брось заливать, что месяц! Две недели назад я видел тебя в поселке! Шел куда-то сосредоточенный в своем уникальном кожухе домашней выделки, я тебя окликнул несколько раз, а ты, как обычно, когда идешь задумчивый – ноль эмоций!». Может, и еще кто-то меня тогда видел, да не стал об этом вспоминать.
«Меченый» помолчал, вдруг осознав, что возвращаться к беседе о народных мстителях лета 95-го года совсем не хочется, затем поинтересовался:
– Можете сказать, когда у вас это началось?
– Не знаю. Хотя… Мать мне уже взрослому как-то рассказала, что в два года я умирал, уже не кричал и не плакал, только лежал неподвижно и смотрел, не моргая, в потолок. А мы жили тогда в маленьком рабочем поселке машинно-тракторной станции в трех километрах от окраины райцентра, отец сумел дозвониться до районной больницы, и под вечер к нам в санях с возницей выехала медсестра. Была зима и просто жуткая метель, ложбину на полпути к нам перемело так, что лошадь застряла в снегу по брюхо и стала – ни вперед, ни назад. И молоденькая медсестра, проваливаясь в снегу по пояс, полтора километра пробивалась к нам практически при нулевой видимости из-за сильной метели и наступивших сумерек. И успела – на два ее укола при свете керосиновой лампы я никак не среагировал, а после третьего у меня из глаза выкатилась слезинка, и она сказала: «Будет жить».
– Молодец, конечно, медсестра – но что тут, скажем так, странного?
– А мать спросила ее: «Как же ты нашла дорогу к нам в такую метель и темень? По столбам с телефонными проводами?», а та удивилась: «Да не видела я никаких столбов – у вас же тут электрический фонарь возле дома горел, так я на него и шла!». Мать молча покивала головой – не стала ей объяснять, что никакого фонаря, а тем более электрического, возле нашего дома не было и нет, что сквозь такую снеговерть и противовоздушный прожектор, которого тоже не было и нет, до лощины не досветит, что электричество