и любой другой человек на моём месте я, разумеется, не поверил, что Роди больше нет. Я был твердо убежден, что это какая-то злая шутка и отчётливо запомнил свою первую встречу с Игорем на месте аварии, сообщившему мне тогда ещё кратко о случившемся. Услышав эти слова, я захотел ему сломать челюсть. Наброситься на него и вцепиться в глотку и раз и навсегда дать ему понять, чтобы он не смел так шутить со мной. И лишь вечером того же дня прибыв в морг я убедился, что он не соврал. Под хлопчатобумажным покрывалом, который приподнял работник морга, я увидел своего сына. Не похожего на него ребёнка, не какого-нибудь клона, а своего сына с родинкой на шее слева, родимым пятном возле локтя и бледным шрамом на среднем пальце правой руки: год назад он порезался, пытаясь помочь маме собрать осколки разбитого стакана.
Из морга я молча проковылял к выходу на улицу, сел на ступени, несмотря на мороз, вытащил пачку сигарет из кармана, дрожащими руками выудил одну, но та упала в сугроб, так и не оказавшись у меня в зубах. Я тихо плакал и все вспоминал Родю, его ребяческую улыбку, его звонкий голосок и первую попытку выговорить слово «компьютер».
Лере, несмотря на незначительные ссадины и синяки, пришлось хуже. За все ее недолгое пребывание в больнице я не отходил от нее ни на шаг, с ужасом ожидая ее пробуждения после очередного вколотого ей укола успокоительного, чувствуя себе при этом совсем как тогда, три года назад, когда должен был рассказать ей про операцию.
Когда она проснулась, то сразу стала плакать. Я крепко обнял ее и принялся утешать, держа при этом так сильно, словно боялся, что конец этих объятий ознаменуется нашей разлукой.
Самым горьким было осознание того, чем именно по-настоящему является для Леры гибель её единственного сына. Единственного и последнего.
Леру выписали через пару дней. За всю дорогу она не проронила ни слова, дёргая левой ногой и грызя ногти.
Зайдя в квартиру она, не снимая обуви, направилась в детскую, открыла дверь и застыла. В отличие от меня, в ней еще теплилась призрачная надежда, что все это есть не что иное, как длительный кошмар или чья та злая шутка. Только вот, увы, это было не так.
Кроватка была застелена, мягкие игрушки, разбросанные на полу, теперь выглядели потерянными и опустошённым. Лера медленно подошла к кроватке, прижала пушистого зайца с лентой, лежавшего рядом, и тихо заплакала.
– Лера.
– Уйди. – Она усиленно, даже одержимо гладила зайца по ушам.
Я не стал сопротивляться, молча закрыл дверь и ушёл в подъезд курить. Там, на лестничной площадке меня встретил сосед, который, откуда-то уже узнав про наше горе, выразил свои соболезнования.
И началось…
Кажется, за всю мою жизнь телефон не разрывался от звонков так часто, как за прошедшую неделю. Слова утешения от знакомых и друзей мне казались пустыми. Особенно тошно было вылавливать среди их соболезнований намеки на то, что Лера молодая и обязательно родит ещё ребёнка. Если б они только знали…
Каждое упоминание о сыне вонзилось в меня толстой, отравленной иглой. Эти два дня были